Алмазные псы - Аластер Рейнольдс

Графенвельдер мигом догадывается, кому принадлежал этот череп. Да разве найдется в окрестностях Йеллоустона живая душа, которая не узна́ет доктора Тринтиньяна? Не хватает только шляпы, неразлучного черного хомбурга.

Но Тринтиньяна здесь быть не может. Тринтиньяна не может быть нигде. Он давным-давно умер.

– Это абсурд, – говорит Графенвельдер. – Вас наду… Вам продали фальшивку. Это не он.

– Это он. У меня железные доказательства.

– Но Тринтиньян уже сколько лет… десятилетий не показывался вблизи Йеллоустона! Считается, что он погиб, когда Ричард Свифт…

– Я знаю Ричарда Свифта, – перебивает его Урсула. – Встречалась с ним… вернее, с тем, что от него осталось, когда Тринтиньян свернул свой бизнес. Я хотела, чтобы Свифт поприсутствовал на выставке, даже была готова заплатить ему за потраченное время, но он снова покинул систему. Говорят, вернулся на тот самый мир, где предположительно покончил с собой Тринтиньян.

Графенвельдер спешит восстановить в памяти то, что узнал о скандале. Тогда несколько недель кряду весь Йеллоустон гудел как потревоженный улей.

– Но ведь Свифт привез сюда останки Тринтиньяна. Доктор оставил предсмертную записку и расчленил себя.

– Таков был его план, – сухо произносит леди Гудгласс. – Мы должны были поверить, что он, закончив самую важную работу в своей жизни, покончил с собой.

– Но ведь расчленил же…

– Да, и постарался, чтобы это выглядело как самоубийство. На самом же деле разбирал он себя по хитрой методике – сохраняя части организма так, чтобы их можно было когда-нибудь воссоединить. Слишком уж тщеславен был Тринтиньян, чтобы покинуть этот свет и не узнать, что станется с его детищами через несколько поколений. Но за него плотно взялись власти Йеллоустона, и уйти от них иначе как по частям уже не представлялось возможным.

– И как же Тринтиньян оказался здесь? Неужели властям не хочется заполучить останки так же сильно, как хотелось схватить его живого?

– У него всегда были союзники… хотя вы, наверное, предпочтете слово «спонсоры». Это люди, тайком восхищавшиеся его деятельностью. Карл, рынок для фриков всегда был и всегда будет, а уж рынок для фрикоделов и подавно обречен на процветание. После возвращения Тринтиньяна друзья помогали ему снова и снова исчезать из-под носа у того убожества, что осталось здесь от прежней администрации. Он кочевал из коллекции в коллекцию, как фальшивая монета. Похоже, каждому спонсору приносил неудачу. Боюсь, держа здесь доктора, я испытываю судьбу. А еще меньше ей может понравиться эта частичная реанимация. – Урсула улыбается самыми краешками рта. – Ладно, посмотрим, что будет дальше. Если поиздержусь, передам Тринтиньяна очередной добровольной жертве.

– Это игра с огнем.

– Не одобряете, значит. А я-то надеялась, Карл, что вы поаплодируете моему бесстрашию.

Против воли Графенвельдер высказывает нечто близкое к правде:

– Спору нет, я впечатлен. Причем куда сильнее, чем вы можете себе представить. Но и встревожен тем, что Тринтиньян находится здесь.

– А поконкретнее?

– Урсула, вы в этих играх новичок. Я видел малую часть вашего анклава, но этого хватило, чтобы понять: здесь не самые надежные охранные системы.

– Карл, у него нет ни малейшего шанса собраться самостоятельно. Или вы верите в телекинез?

– Меня другое беспокоит: как поступят его обожатели, если вдруг узнают, где он находится? Некоторые не удовлетворятся тем, что он жив, но пребывает в разобранном состоянии. Они постараются захватить его и скомпоновать.

– Сомневаюсь, что кому-то хватит глупости.

– Плохо вы знаете людей, Урсула. Таких людей, как мы с вами. Скольким коллекционерам вы его уже показали?

Леди Гудгласс наклоняет голову, смотрит на Графенвельдера по-над вздернутым носом:

– Десяток наберется.

– Ох, много… Не удивлюсь, если окажется, что слухи уже вышли за пределы Кольца. Только не говорите, что и Росситер в этой десятке.

– Росситер был вторым.

– Пожалуй, и впрямь уже слишком поздно. – Графенвельдер вздыхает с таким видом, будто снимает со своих плеч тяжкую ношу. – Значит, времени у нас в обрез. Надо немедленно организовать транспортировку останков Тринтиньяна в мой анклав. Там куда безопаснее.

– С чего вы взяли, что там безопаснее, чем у меня?

– Я сам конструирую охранные системы. Этим и зарабатываю на жизнь.

Кажется, она обдумывает услышанное по крайней мере несколько секунд. Потом отрицательно качает головой:

– Этому не бывать. Он останется здесь. Карл, я же вас насквозь вижу. Что вам до моих охранных систем? И вряд ли вас беспокоит вероятность того, что доктор Тринтиньян сбежит отсюда и вернется в общество йеллоустонцев. Не станете же вы очередной его жертвой. Это бедолагам из Мульчи пришлось бы трястись за свою шкуру, ведь он периодически спускался туда в поисках сырья. Нет, Карл, на самом деле для вас невыносима мысль, что он принадлежит мне, а не вам. Уникальнейший экспонат никогда не попадет в ваши руки – вот что разъедает вас изнутри, точно кислота.

– Что ж, дело ваше.

– Вот именно, мое. И со своими делами я всегда разбираюсь самостоятельно. Карл, вы совершили роковую ошибку, когда унизили меня. Даже если допустить, что сами не приложили руку к случившемуся с гамадриадой.

– Ну что вы несете! Шеллис надул вас, но я-то тут при чем?

Графенвельдер видит, что Урсула колеблется. Она уже в шаге от прямого обвинения, но даже здесь, в этом приватном убежище, есть грань, переходить которую себе дороже.

– А ведь вы рады, что так случилось, правда же? – напирает она.

– В моей коллекции есть экземпляр получше, и меня это вполне устраивает.

Вновь испытывая отвращение – смешанное, надо признать, с чем-то вроде благоговения, – Графенвельдер оглядывает рассредоточенные останки знаменитого врача.

– Так говорите, он слышит нас?

– Каждое слово.

– Лучше бы вам его прикончить. Возьмите молоток и шарахните по мозгу. Чтобы Тринтиньян никогда не воскрес.

– А вас бы это устроило?

– Именно так поступили бы власти, если бы до него добрались.

– Надо полагать, власти сначала учинили бы над ним суд.

– Судить Тринтиньяна не за что. Его жертвы, все до единой, вели преступный образ жизни.

– История благополучно забыла о том, – говорит леди Гудгласс, – что многие из его так называемых жертв пришли к нему добровольно. Для них Тринтиньян был не чудовищем, а зачинщиком перемен, которых они жаждали. Он был гением, лучшим трансформационным хирургом своей эпохи. Что с того, что общество сочло его труды аморальными? Что с того, что некоторые плоды этих трудов впоследствии пожалели о своем выборе?