Великие завоевания варваров - Питер Хизер

Прежде всего, нам неизвестно доподлинно, было ли вообще возможным в V веке такое развитие ситуации, какое представляет нам Халсалл, – виллы разрушаются сами по себе в ходе внутреннего, сугубо британского политического процесса. Могло ли нечто подобное произойти за десятилетия после 409 года? Если верить галльской хронике 452 года, нападения саксов начались уже в 410 году, и виллы – крупные, уединенные загородные поместья богатых граждан – были беззащитны перед налетчиками и становились очевидными мишенями. В главе 2 мы коснулись награбленных трофеев, которые алеманны так и не смогли привезти домой после разграбления вилл на другом берегу Рейна. Одно точно: в тех регионах, где ослаблялись границы империи, первыми всегда страдали виллы[380]. Следовательно, есть все причины полагать, что при появлении внешней угрозы в первую очередь опасность угрожала бы богатым поместьям. На мой взгляд, это обстоятельство делает неправдоподобным предположение о том, что некий продолжительный процесс внутреннего ослабления экономики мог бы развиваться после 409 года, совершенно не затрагиваемый нападениями извне.

Столь же важным является то обстоятельство, что разрушение системы вилл и растущая популярность захоронения с погребальным инвентарем – не единственные феномены, требующие объяснения. И теория Халсалла (как и любая другая версия внутреннего коллапса имеющихся систем) не объясняет, почему социально-экономическая революция V–VI веков сопровождалась глобальными культурными изменениями. Мало того что исчезают поместья в Нижней Британии, к 600 году местная романоговорящая христианская элита заменилась германоязычными язычниками. Халсалл, конечно, признает это и не отрицает масштабной миграции англосаксов, которая и стала причиной этих перемен, хотя он не предлагает сколь-нибудь весомого объяснения и в целом пытается разделить миграцию и процесс социально-экономической трансформации, который ему представляется более важным фактором. Однако следует учитывать еще и глубину этих культурных преобразований.

Большинство предметов, которые клали в могилы, было германского происхождения, но это только одна часть процесса германизации. Больше всего в письменном языке англосаксов, сохранившемся в нескольких текстах, созданных в период после 600 года и до Нормандского завоевания, поражает фактическое отсутствие влияния на него местных кельтских диалектов. Заимствованные слова очень немногочисленны и не взаимосвязаны, в грамматической структуре следов кельтского влияния практически не наблюдается. Это говорит нам об очень важном обстоятельстве: разговорный язык среди различных местных диалектов новой землевладельческой элиты Нижней Британии, сформировавшейся к 600 году, язык, легший в основу письменной формы языка, не просто оставался германским, он был изолирован от контакта с исконными кельтскими языками Британии. В эту эпоху язык передавался устным образом в семьях, прежде всего от матерей к детям. Это одна из причин, по которым, как мы видели, англосаксонский миграционный поток должен был включать в себя существенное количество женщин. И это, кстати, объясняет, почему в более поздних средневековых случаях миграции существенные изменения в языке происходили лишь тогда, когда в процесс вовлекалось крестьянское население (пусть даже только элита вольных землевладельцев с небольшими участками), и никогда в тех случаях, когда имело место лишь переселение сравнительно немногочисленной аристократической элиты, как при Нормандском завоевании[381].

Столь же значительная культурная трансформация прослеживается и в других регионах. Римское общество разделялось прежде всего на классы свободных граждан и рабов. Свободные люди подразделялись на honestiores (высшие сословия) и humiliores (низшие сословия). Honestiores были преимущественно классом землевладельцев. Англосаксонское общество, как следует из наших источников, после 600 года так же, как римское, разделялось на свободных и рабов, но к этим двум классам добавился третий – класс полусвободных или зависимых, в который входили члены общества, не являвшиеся рабами, но находившиеся в пожизненной и наследственной зависимости от определенных представителей класса свободных. Класс свободных людей подразделялся на подгруппы с разной степенью свободы, измеряемые различными вергельдами – «ценой за жизнь», устанавливаемой в зависимости от социального положения человека, к которой мы сейчас вернемся, – но все они были землевладельцами или по меньшей мере арендаторами. Такое же тройное разделение общества обнаруживается у всех континентальных германских племен послеримского периода, в то время как понятие зависимого человека, не обладавшего полной свободой, было чуждо римскому обществу, в котором потомки освобожденных получали полную личную свободу. По всей вероятности, такая категоризация социальных классов зародилась среди германских иммигрантов. Конечно, можно представить себе, что каждое из послеримских обществ, в которых господствовали германцы, пришло к этой тройственной системе социального устройства независимо, само по себе, но это кажется маловероятным[382].

Теперь, учитывая все аспекты этих культурных преобразований, мы можем переосмыслить проблему. Очевидно, что нам нужно объяснить приход в упадок системы поместий в V–VI веках и появление захоронений, содержащих германские аксессуары, одежду и оружие. Но в то же время нельзя забывать о том, что новая элита 600 года говорила на германском языке, не испытавшем заметного воздействия со стороны кельтского, и что общество было реорганизовано по германскому образцу. При совокупности этих феноменов более простое объяснение распада системы поместного хозяйства напрашивается само собой, причем такое, которое не вызовет проблем с хронологией и не войдет в противоречие с социально-экономической и культурной революцией.

Начать следует с более вдумчивых размышлений о классическом переселении элиты – Нормандском завоевании Англии. В XI веке, как мы видели, по большому счету произошло следующее – у крупных маноров сменились хозяева, как наглядно показывает Книга Судного дня, однако принципы функционирования поместий не изменились – что было лучшим решением для тогдашней экономической ситуации в целом и для каждого конкретного землевладельца. Но Нормандское завоевание прошло таким образом только потому, что мигрирующая в Британию нормандская элита обладала достаточным статусом и властью, чтобы перехватить управление поместьями, не разделяя их на более мелкие участки. Благодаря Книге Судного дня нам даже известны некоторые подробности происходивших тогда преобразований. К 1066 году в сельской Англии было примерно девять с половиной тысяч маноров, и нормандские переселенцы перераспределили эту собственность между 5 тысячами семей прибывших представителей элиты. К 1086 году король, его вассалы и различные церковные институты стали владельцами многочисленных поместий, однако таковых осталось достаточно для того, чтобы каждый представитель новой элиты получил свое собственное. Но что, если бы у Вильгельма и его приближенных было слишком много сторонников, заслуживающих награды? Что, если бы набралось 15 или хотя бы 10 тысяч достаточно высокопоставленных сподвижников, каждый из которых мог бы требовать награду в виде земельного участка в завоеванном королевстве? В этом случае политически обусловленная необходимость наградить тех, кто сделал Вильгельма I королем Англии и дал ему право распоряжаться землей, перевесила бы более целесообразное с экономической точки зрения стремление сохранить весьма эффективную манориальную систему неизменной. Короли и лорды, не соответствовавшие ожиданиям своих наиболее важных сторонников, как правило, недолго оставались таковыми. Недаром ведь щедрость – измеряемая в дарах, чаще всего состоявших из золота и земли, – считалась главной добродетелью лорда в раннее Средневековье[383]. Если бы переселившаяся в Англию нормандская элита была слишком многочисленной для уже существующей поместной системы, маноры пришлось бы разбить на меньшие участки по политическим соображениям, несмотря на экономическую нецелесообразность такого шага. Нормандское завоевание можно рассматривать как уникальную ситуацию, в которой мигрирующая элита и имеющееся сельскохозяйственное производство были соотносимы по своему масштабу.