Когда взрослеют сыновья - Фазу Гамзатовна Алиева

«Помяни мое слово, она накличет на наш дом беду. Я велела ей выучить молитву, так она мне знаешь что ответила: «Моя мама не молилась, и я не стану. Я пионерка». Что хорошего можно ждать от ветки ядовитого дерева?! Надо заставить ее бросить школу».

«Ты права, Мурган, — покорно и вяло соглашался отец. — Но только боюсь, если мы запретим ей ходить в школу, эта капур Мария сживет нас со света. Уже недолго осталось. Всего месяц до окончания школы. А там выдам ее замуж. Сразу дурь из головы выскочит».

Подслушав нечаянно этот разговор, Хасбика обрадовалась. Ведь замужество было для нее выходом из создавшегося положения. Она уйдет из дома, который еще недавно так любила и где теперь она так одинока. Она навсегда избавится от мачехи. Она возьмет с собой только красную косынку — память о матери. Эту косынку Хасбика хранила в подушке. Засыпая, она чувствовала сквозь шершавую бязь ее тепло, и ей казалось, что мать здесь, рядом… Ведь от косынки пахло волосами матери, а волосы ее всегда пахли лугом. И Хасбика, задыхаясь от слез, вспоминала тот последний сенокос, когда мать, словно предчувствуя свою близкую гибель, заговорила о Зулхишат, а потом они возвращались домой, и небо казалось близким от тяжести звезд, и мать, обернувшись, окликнула ее: «Хасбик, ты что отстаешь?»

Какой нежностью и болью отзывалось теперь в ее сердце это «Хасбик».

И вот эта красная косынка — единственная память о матери — попала в руки Мурган. Хасбика не знает, как это случилось: то ли мачеха взяла подушку, чтобы проветрить и просушить ее на веранде летом, то ли она что-то заподозрила. Но только косынка, которую Хасбика так берегла, оказалась в руках этой мрачной и жестокой женщины. «Эта бесстыжая девчонка, эта дочь капуры хочет, чтобы и нас постигла кара аллаха!» — кричала она, в бешенстве размахивая косынкой. И не успела Хасбика опомниться, как косынка полетела в горящий очаг. Хасбика не знает, как это случилось. Она помнит только, как огонь обжег ей руки, как закричал отец, до этого тупо молчавший, как завизжала Мурган, потому что Хасбика вцепилась ей в волосы. Потом ее били ногами. Но она не чувствовала боли.

Ночью Хасбику заперли в темной комнате. Этот крохотный закуток без окон служил им чуланом. Сколько прошло времени, она не знает: ведь в чулане было все время темно. Может быть, час, а может быть, сутки.

«Если бы Мария была в ауле, она бы хватилась меня и освободила», — плакала Хасбика. Но в школьные каникулы Мария уехала на родину, в Россию.

Наконец дверь отворилась, вошел отец и молча выпустил ее. Хасбику вымыли, надели на нее нарядное платье и отвели в дом Абдулы-даци.

Во время этих молчаливых и торопливых приготовлений сердце девушки то замирало от страха, то сладко екало от предчувствия перемен. Наконец-то сбывается ее мечта: она уйдет из этого дома, она станет женой Шапи, за которого засватана с рождения. Правда, она не сказала Шапи ни одного слова: в горах невесте не разрешается разговаривать с женихом. Но ведь его отец Абдула-даци вместе с ее отцом работал в поле. Он, конечно, не даст ее в обиду, тем более теперь, когда у нее нет матери.

Свадьба, скромная и нешумная, прошла для нее как в угаре. А когда затихли зурна и барабан, она оказалась наедине с Шапи. Чужой угрюмый мужчина, от которого несло тяжелым запахом бузы, пошатываясь, двинулся к ней. Он сорвал с ее головы гурмендо и что-то невнятно промычал.

«Нет!» — закричала Хасбика и прижалась к стене. Но Шапи и внимания не обратил на ее слабый протест.

«Наверное, так и должно быть, так полагается», — стала успокаивать себя Хасбика и… сдалась.

Всю ночь он стремился к чему-то, а к чему — она не знала. Но вдруг Шапи порывисто встал, зажег лампу и в ярости стал душить Хасбику. «Ты не девушка! — шипел он, приближая к ней свой перекошенный рот, от которого пахло тем тяжелым, тошнотворным запахом. — Признайся, с кем ты была?!» Хасбика, почувствовав на своем горле его жесткие пальцы, стала дико кричать. На крик прибежали родственницы Шапи. Они заголосили, зачмокали губами. Хасбика услышала слово «позор» и поняла, что оно относится к ней. Ей велели одеться. Потом пришли и мужчины, а с ними Абдула-даци. «Сейчас он заступится за меня», — обрадовалась Хасбика, не понимающая, что нужно от нее этим гомонящим, разъяренным женщинам. Но Абдула-даци, положив руку на кинжал, сказал: «Признайся, с кем ты была, иначе эта постель, которую ты опозорила, омоется твоей кровью». Может быть, Хасбика умерла бы от страха в эту печальную ночь, ночь после своей свадьбы. Но в этот момент, расталкивая это сборище, в комнату ворвались председатель сельсовета Алибек и фельдшерица Анна. Позже Хасбика узнала, что своим спасением она обязана двоюродной сестре Шапи, которая была вожаком комсомольской ячейки. Она-то и сбегала за Алибеком и Анной.

— Как вы смеете оскорблять девушку! — гневно и внушительно проговорила Анна, заслоняя собой дрожащую Хасбику. — Сейчас не старые времена. По советским законам за это судят.

— Ты, Абдула, играешь с огнем. А с огнем, как известно, шутки плохи. Смотри, как бы не сгорел, — поддержал Анну Алибек.

Абдула-даци запальчиво заявил, что он никому не позволит вмешиваться в свои семейные дела, на что Анна возразила, что это дела общественные, и, не обращая внимания на протестующие вопли родственниц Шапи, увела невесту к себе.

Не ожидавший такого поворота событий, напуганный облетевшей аул вестью, что Шапи сам оказался неполноценным, Абдула стал слать делегации к Анне с просьбой простить его и вернуть девушку. Наконец он вынужден был сам, как говорится, пойти на поклон к своей несостоявшейся снохе.

— Хасбика, прости Шапи. Он перепил на свадьбе. Уважь хотя бы мои седины.

— Лучше в реку Сулак, чем к твоему сыну, — отвечала Хасбика.

Она теперь не представляла себе своего будущего. Вернуться к отцу она не могла, да и не хотела. Навсегда остаться у Анны? И это невозможно. Ведь у Анны своя семья. Да и вообще жизнь в родном ауле стала для нее невыносимой. На улице на нее чуть ли не пальцем показывали. И когда за ней приехала двоюродная сестра ее матери, она с облегчением покинула свой аул.

Но и в ауле Хасар, где она теперь поселилась, на нее еще долго смотрели косо, потому что молва о ней прилетела сюда раньше ее самой. «Без ветра травы