Ромен Гари, хамелеон - Мириам Анисимов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Открыв эту свою сторону, о существовании которой он раньше и не подозревал, Гари создал Чингиз-Кона, о котором по примеру классика скажет «Чингиз Кон — это я».
Из пятисот тысяч евреев, которые были арестованы в Варшаве и депортированы в запломбированных товарных вагонах в Треблинку или Освенцим, выжили лишь несколько сот человек. Те из них, кто вернулся в этот город праха, скрывали свою национальность, потому что при Владиславе Гомулке антисемитская кампания шла полным ходом.
Гари ни в письмах, ни в своих произведениях не упоминает, что в июне 1946 года, будучи сотрудником посольства Франции в Болгарии, он побывал в разрушенной Варшаве, но говорит о том, как его взволновало путешествие в отстроенный заново город.
По возвращении Гари на неделю отправился в Ниццу, где жил в гостинице «Атлантик», принадлежавшей его другу Роже Ажиду, и сообщил Клоду Галлимару о новой книге, которая должна стать первой частью трилогии «Брат Океан». Он колебался в выборе между несколькими названиями: «Пляска Чингиз-Хаима», «Кадиш за нимфоманку», «Кадиш за принцессу легенд», «Кадиш за еврейского клоуна». В итоге Гари остановился на «Пляске Чингиз-Хаима», возможно, памятуя известные слова Анны Ахматовой: «Я — Чингиска».
В интервью, которое Ромен Гари дал по случаю выхода «Пляски Чингиз-Хаима», он несколько раз упоминает о своей последней поездке в Варшаву, утверждая, что именно она вдохновила его на написание этого романа. Вот что он поведал Константы Анджею Еленски из журнала «Ливр де Франс»:
После этой поездки я очень изменился. В Варшаве я посетил музей Сопротивления. Конечно, я всё знал об уничтожении шести миллионов евреев, я читал об этом в книгах, видел документальные свидетельства. Но хоть я и часто говорил о своем еврействе, в глубине души я не чувствовал себя евреем, несмотря на всё мое почтение к памяти мамы. А здесь, перед стендом, посвященным восстанию в гетто, вдруг грохнулся в обморок и двадцать минут не мог очнуться. Наверное, раньше я просто не понимал, какой тяжестью лежит у меня на сердце отсутствие в городе моего детства столь значимой, столь весомой его части: евреев.
Клодин Жарден из «Фигаро», сильно преувеличивая, Гари поведал, что в Варшаве его силой затащили в музей истории еврейского народа, после чего он якобы двое суток приходил в себя в больнице.
«Евреи определяли образ Варшавы. Их можно было видеть повсюду. Их теперешнее отсутствие бьет в глаза. Я работал как одержимый и набросал план той книжки за две недели».
На последних страницах «Пляски Чингиз-Хаима» Гари описывает состояние шока, которое он сам испытал на улицах бывшего гетто, сливаясь со своим героем:
— Кто этот господин, Флориан? Тот, что лежит на улице посреди толпы и улыбается с закрытыми глазами?
— Это не господин, милая. Это писатель.
— Посмотри, Флориан, за нами кто-то идет.
— Вижу, вижу. Всё такой же! Рад, что ему в очередной раз удалось спастись. Я бы с удовольствием встал, подошел к нему, помог, но никак не могу прийти в себя. Не знаю, сколько времени я уже лежу у этого памятника, посреди площади, где когда-то было гетто, в котором он родился.
— Я слышу голоса, кто-то берет меня за руку, конечно, это моя жена, у нее руки как у ребенка.
— Расступитесь, ту нечем дышать…
— Наверняка что-то с сердцем…
— Ну вот, он приходит в себя, улыбается… Сейчас откроет глаза…
— Может, у него убили кого-то из семьи, кто жил в гетто.
— Мадам, ваш муж…? Он…?
— Я умоляла его не ехать…
— У него были родственники в гетто, которые погибли?
— Да.
— Кто именно?
— Все.
— Как это все?
— Мама, кто этот дядя, которому плохо?
— Это не дядя, милая, это писатель…
— Расступитесь, пожалуйста…
— Мадам, как вы полагаете, напишет ли он теперь книгу о…
— Please, Romain, for Christ’s sake, don’t say things like that.
— Он что-то шепчет…
— Kurwa mac!
— Romain, please!
— Мы не знали, что ваш муж владеет языком Мицкевича…
— Он учился на филологическом факультете как раз здесь, в гетто.
— Ах вот как! Мы и не знали, что он еврей…
— Он тоже не знал.
В этой жестокой притче слились две легенды. Одна принадлежит еврейской традиции — это диббук, дух умершего, вселившийся в живого человека; вторая бытовала в России — история царевны-красавицы, которая подвергает своих женихов испытаниям, а тому, кто с ними не справился, велит отрубить голову. Кроме того, на Ромена Гари произвела впечатление аллегорическая картина, изображенная на немецком гобелене, который он видел ребенком у своего дяди Бориса в Варшаве: Человечество в облике прекрасной дамы, рядом с которой бредет Смерть. «Преклонив колено, юноша подал свою отрубленную голову нашей вечно взыскующей и ничем не довольной госпоже», — пишет Гари в предисловии ко второму изданию «Пляски Чингиз-Хаима», которому так и не суждено будет лечь на прилавки: не был распродан первый тираж.
Этот роман повествует о жизни актера еврейского кабаре Die Schwarze Schikse[84] Мойше Кона, убитого Шацем, эсэсовцем из мобильной группы уничтожения, который перед расстрелом заставлял евреев самих рыть себе могилу. Целясь в одного из несчастных, Шац остолбенел, увидев, как тот снимает штаны и поворачивает к нему голый зад. За несколько минут до смерти Кон просил своего соседа определить, что такое культура, и получил такой ответ: «Культура — это когда женщину с младенцем на руках не заставляют рыть свою собственную могилу».
После войны этот на вид «исправившийся» гитлеровец, преследуемый воспоминаниями о том, как он участвовал в геноциде, становится комиссаром полиции в тихом немецком городке. Душа Кона овладевает его умом и постепенно доводит до сумасшествия. У Шаца начинаются видения, его устами говорит диббук, который не упускает случая напомнить ему о прошлом. Нередко Шац отвечает ему на идиш. Пытаясь избавиться от призрака, он лечится у психиатров и даже думает о самоубийстве.
В то же время комиссар Шац ведет расследование серии загадочных убийств в лесу Гейст[85]. Вся книга представляет собой длинную метафору: Германия как прекрасная знатная дама, утонченная, образованная, в поиске блаженства всякий раз избирает себе крупного самца, который доставит ей наслаждение. Этот темный образ распространяется затем на всю историю человечества, жаждущую, чтобы ею овладели, чтобы в ней зародилась новая жизнь.