Дочери Марса - Томас Кенилли

И, даже принимая во внимание риск задеть, оскорбить вас своим решением, я не могу обречь вас на верную смерть здесь, мой дорогой друг!

— Мне на все это наплевать, — сказала Митчи. — Я бы предпочла оставаться здесь со своими подружками в масках, чем отправляться куда-то, где люди ходят без масок, но которые мне не друзья. И… мой мальчик.

Наоми судорожно сглотнула. Она поняла, что все решилось. Что в эту секунду леди Тарлтон отказалась от своего плана отправить Митчи в Антиб.

— Схожу принесу вам чай, — сказала Наоми.

— Добрая девушка, — проговорила Митчи, — будто живой упрек всем нам за то, что превратили ее чуть ли не в горничную.

— Хорошо, — тряхнула головой леди Тарлтон, когда Наоми вышла, но могла услышать все, что говорилось в комнате Митчи. — Судя по всему, от Антиба придется отказаться. Но, старшая сестра Митчи, вы должны твердо пообещать мне, что не умрете здесь!

— Если он выживет, — ответила Митчи, — то и я тоже.

Заваривая чай, Наоми раздумывала над тем, что услышала от Митчи. Старшая сестра Митчи считалась в Шато-Бенктен кем-то вроде всеобщей тетушки. И то, что у нее могут быть и собственные дети, как-то не приходило в голову. Выдержав паузу, она вернулась в комнату Митчи. То, что Митчи окажется разведенной, не было бы чем-то таким уж из ряда вон, но сюрпризы не исключались.

Когда она подошла к дверям, из-за них не доносилось ни звука. Скорее всего и леди Тарлтон, и Эйрдри уже ушли. Митчи абсолютно спокойно, без следа неприязни пригласила Наоми войти. Едва та переступила порог и стала разливать чай, как Митчи попросила ее сесть. От Наоми не ускользнуло, что старшая сестра Митчи торопливо утирает слезы. Однако эти слезы нисколько не походили на слезы беспомощности.

Его отец, сказала она, хирург. Как раз сейчас он должен приехать в Австралию из Эдинбурга. Весь из себя свеженький, нахватавшийся новых идей. Тонкие черты лица. Куча талантов. Он понимал, что знает куда больше других, но никогда этим не козырял. Как понимал и то, что знает далеко не все на свете, и никогда не совал свой нос туда, где был профаном. В общем и целом приятный человек. Мужчины могут быть приятными во всем, кроме одного. Тогда, оказавшись в Мельбурне, он вел себя как стопроцентный холостяк, предпочитая умалчивать, что женат и что его жена ждет ребенка, поэтому и не смогла поехать с ним. Он никогда особо не распространялся о себе. И казался… ну… слишком юным, что ли, в общем, он совсем не производил впечатления женатого человека.

После всего, что между нами произошло, я уехала на Тасманию, где, прикинувшись вдовой, родила в Хобарте мальчика. Мать моя — она была, конечно, молодчина, настоящая женщина. А отец — тот вообще сделал вид, что ничего особенного не произошло. А мать села и написала всей родне, дескать, она чудом забеременела — вот так сюрприз! В сорок пять-то лет! И мы зажили все вместе, а когда мальчик родился, она сама забрала его из больницы, стала его растить, как собственного сына, и все твердила, мол, это мой сынок. Ну, а мне, соответственно, отвели роль старшей сестры, это стало, так сказать, официальной версией. И мой сын в нее поверил. Естественно, все это иначе чем малодушием с моей стороны назвать нельзя. Но, с другой стороны, я стремилась уберечь сына от того, чтобы ему навесили ярлык незаконнорожденного. И когда я уехала работать и оставила его с мамой… я поступила так ради него. И… ради себя тоже. Стоило мне его увидеть, как меня охватывала радость. Но я тут же ощущала и укор совести. И так было всегда. Вот теперь вы знаете, что я за фрукт. Дура и пустышка.

Когда мы с ним встретились в Булони этой весной, я все ему рассказала. Он вышел из себя — выскочил из кафе, а я вернулась к себе в квартиру. Но позже в тот же день все же отыскал меня, хмуро попросил прощения, обнял меня и разревелся. Ах, мой дорогой мальчик! Он до сих пор не избавился от двойственного отношения ко мне, я это чувствую. Воображаю, каково ему это: всю жизнь старшая сестра, а тут на тебе! — оказывается, она тебе мать, вот так-то! Дело в том, что если я потащусь в этот Антиб, мы с ним уже не сможем видеться. Случись что, я не смогу к нему приехать и быть рядом.

Наоми протянула руку и смущенно накрыла ею руку старшей сестры Митчи.

— Вероятно, это и переубедило леди Тарлтон, — сказала она.

— Вот что я тебе скажу, — сказала Митчи. — Мне наплевать на то, что она там подумает. Как и на то, что подумают другие. Пусть хоть всем растрезвонит!

В мае эвакопункт пережил наплыв раненых. Медсестры заметили, что раны у всех свежие — полученные час-полтора назад, поскольку линия фронта успела значительно продвинуться. Ходили слухи, что сам пункт эвакуации раненых тоже перебросят на несколько миль к северо-востоку.

Ужасы фронта материализовались для Салли в образе таскающих носилки санитаров с впалыми от изнеможения глазами, которые, бывало, прибывали на пункт эвакуации раненых прямо с передовой, отыскав палатку или барак, выпивали чашку чая и ложились прикорнуть где-нибудь в уголке. Санитары вытаскивали тех, кто выжил, из жижи окопов и подтаскивали поближе к вытоптанным на земле дорожкам, по которым подносили боеприпасы, мотки колючей проволоки и провиант. Потом они семенили со своим грузом по доскам, колыхавшимся под ногами точно палуба в шторм — все это Салли узнала из рассказов одного санитара. Одно неверное движение, и носилки накреняются, и раненый падает в кажущуюся бездонной трясину.

Тем временем изобрели новинку — горчичный газ. Он поражал уже не диафрагму, а сами альвеолы. Диафрагму он просто выжигал. Этот газ вообще все сжигал — глаза, лицо, слизистую оболочку и стенки легких. Пораженных газом первым делом раздевали донага в приемном отделении, откуда доставляли уже в специально оборудованное газовое отделение, где раскладывали по свежезастеленным койкам. Раздевание было неотъемлемой частью этого процесса — маслянистый иприт и его испарения проникали повсюду, пропитывая обмундирование, которое потом приходилось сжигать.

Салли — ее назначили в газовое отделение в рамках системы овладения навыками обращения с различными категориями раненых — следила за работой медсестер и санитаров, опрыскивающих тела отравленных двууглекислым натрием. Другие медсестры спешно подносили миски с горячим раствором соды — для ингаляций. Если отравленных так и не удавалось избавить от ощущения, что они захлебываются легочной жидкостью, тогда в ход шли кислородные маски. Медсестры делали все, чтобы спасти этих голых, покрытых пузырями ожогов людей: вызывали у них рвоту, чтобы те избавились от проникших в пищевод и желудок ядов, промывали глаза, нос. Но и сами медсестры испытывали на себе последствия газовых атак — исторгнутый из организмов раненых яд отравлял и персонал, санитары и медсестры время от времени выбегали из палатки на свежий воздух, чтобы откашляться и отдышаться.

Как-то в один из обходов майор Брайт обмолвился Салли, что боли, которые испытывают отравленные газом солдаты, сравнимы с тем, как если бы им через носоглотку непрерывно прокачивали уксусную эссенцию. Она не раз замечала застывший в глазах раненых страх — им казалось, что зловещие незримые воды смерти вот-вот сомкнутся над ними.