Последний атаман Ермака - Владимир Буртовой

Емельян не смутился, тут же нашел, что сказать:

— Горя мало — с дубиной не пустят! Я из-под воеводы выдерну дубовую лавку, сгодится не хуже моей дубины! — Великан одернул длинную домотканую рубаху, подпоясал суконный кафтан голубым поясом, глянул на свое самодельное оружие, которое лежало рядом на сене, махнул рукой, сказал атаману: — Пошли, чего мешкать? Воевода все едино своих слов не переменит, что надумал, то и скажет.

— Разумная у тебя голова, Емеля, — поднялся с ковра и Митроха Клык вслед за смуглолицым Томилкой Адамовым. — Коль жив останешься — быть тебе в атаманах!

Когда вышли из конюшни под яркие лучи осеннего солнца на свежий ветерок со стороны Волги, Ортюха толкнул в спину вихрастого Федотку Цыбулю и негромко приказал:

— Бери Митяя и идите за атаманом. В терем не лезьте, останьтесь у крыльца. Случись какая поруха — пальните из пищали и живо сюда, а мы тем часом дремать не будем здесь, пищали зарядим!

— Добро, есаул, мы мигом, — отозвался Федотка, подмигнул черными глазами, ухватил Митяя за рукав кафтана. Вооружась, пошли позади атамана и трех есаулов, давя ногами подмерзшие кочки грязи.

Из двери вышли неразлучные Марфа, Зульфия и Маняша и, не сговариваясь, перекрестили уходящих к воеводе казаков, словно так можно было уберечь их от негаданной беды.

* * *

Князь Григорий Осипович, зло покусывая нижнюю губу, нервно ходил по горнице приказной избы, куда вчера вечером с жалобами на казацкого атамана Матвея Мещеряка приходил ногайский посол Иштор-богатырь со своим толмачом и объявил, что среди прибывших в Самару на государеву службу яицких казаков он опознал пущего разбойного атамана Матюшку Мещеряка с есаулами. Этот атаман вкупе с товарищами Богдашкой Барбошей да Ивашкой Кольцо несколько лет тому назад погромили и пограбили ногайских послов на волжской переправе рядом с Сосновым островом, не пощадив и большой купеческий караван. Государев посол Пелепелицын упрашивал тогда атаманов оставить погром ногайского посольства и купцов, однако в живых оставлены были лишь сами послы да три десятка людей при них, а прочих всех уничтожили. И вот всего месяц назад по словам государева посла Хлопова, атаман Матюшка Мещеряк с есаулами погромил кочевавший вдоль Яика улус Шиди-Ахмеда, ухватил в плен его жену, которая хану Урусу доводится сестрой, побил многих людей, а когда у казацкого городка встало войско во главе с ханским сыном Арасланом, то и это огромное воинство было жестоко бито и понесло неслыханные для ногаев потери.

«Оно не худо вышло, что хану Урусу казаки изрядно причинили убытку, куда как покладистее будет впредь! Особенно теперь, когда волей царя и великого князя Федора Ивановича ставятся города на реках Самаре и Уфе, да велено ставить еще два или три крепких города от Самары и до Астрахани. Тогда воровским казакам более не вольничать, пущай идут на государеву службу, кто супротив крымцев, а кто супротив ляхов и литвы, альбо в Сибирь на хана Кучума. Теперь же волей царя будут отправлены государевы послы к многим ногайским мурзам уговаривать их, вопреки запретам хана Уруса, приходить к самарскому городку безбоязненно и вести здесь торг! Но как быть мне нынешним днем? Ногаи требуют вернуть от казаков рухлядь, пограбленную у послов на Волге и в улусах на Яике! Силой не отнять — казаки за сабли схватятся, потому как взятое в налетах у них святая добыча! Тут уж точно, как говорится, от мертвых пчел меду не дождаться вовек!.. И не исполнить их резонных требований нельзя, разобидятся мурзы. И без того кричат, что русский царь не властен над своими подданными, ежели не может защитить дружественных ему мурз. Обидевшись, откочуют к хану Урусу, усилят его войско, сделают еще более несговорчивым в деле строения новых городов на восточных окраинах Руси по Волге и Уфе!.. Думай, воевода, тут надобна величайшая и хорошо продуманная хитрость!»

— Что делать, что делать? — шагая по горнице размышлял воевода князь Григорий. — Государева грамота казакам с отпущением прежних провинностей была писана сентября в одиннадцатый день! Тогда царь Федор Иванович еще гонцами не был оповещен о новых разбойных делах казаков супротив ногайских мурз и самого хана Уруса под Кош-Яиком! А эти набеги и поражения непременно еще пуще озлили хана Уруса, о чем и посланец Иван Хлопов, проезжая через Самару, сказывал! — воевода князь Григорий сцепил крепкие пальцы, потер ладони, усмехнулся, словно уже где-то на подходе в голову объявилась спасительная для него задумка. — Ништо-о, атаман, ты в набегах силен, я в делах государевых поднаторел, похитрее тебя буду! Топор, ведомо своего дорубится, ежели у дровосека рука крепкая да сноровистая! Придешь, поглядим чей верх ныне будет! — Он подошел к двери в прихожую, где сидел приказной дьяк Иван Стрешнев со своим писарчуком, открыл ее и властно спросил: — Пришли казаки, аль еще раз кого за ними слать?

Сухонький, но с пышной седеющей бородой дьяк Иван вскинулся на ноги, смахнул шапку с облысевшей напрочь розовокожей головы, моргнул воспаленными больными веками, затараторил:

— Тут как тут, князь воевода Григорий! Только что в сенцы торкнулись! Велишь кликать пред твои светлые очи?

— Велю! Да чтобы грязные ноги о сено хорошенько вытерли, натопчут в горнице, что стадо коров!

— Тут как тут будут, воевода князь Григорий, я мигом! — дьяк Иван левой двупалой рукой — мизинец да большой палец врастопырку — родился с таким уродством, но привык и ловко управлялся ею — надел лисью рыжую шапку почти по брови над серыми, с красными прожилками глазами и удалился исполнять повеление князя Григория.

Первым в горницу к воеводе вошел атаман Матвей, следом, задев шапкой притолоку двери, с трудом, казалось, втиснулся детина саженного роста, рукой подхватил серую баранью шапку, которая свалилась с крупной белокурой головы, за ним шагнул через порог есаул смуглолицый, с черными отвислыми, как у татарина, усами. Последним, прикрыв за собой дверь, вошел щербатый, без двух передних зубов есаул, глянув на лицо которого князь Григорий невольно вздрогнул — обе щеки и подбородок порчены продолговатыми длинными шрамами. И этому изуродованному лицу еще большую суровость придавали холодные, словно осколки булата, серые с прищуром глаза. Есаул быстро глянул в лицо воеводы, с некоторой долей удивления дернул густыми темными бровями и тут же отвел взгляд, вслед за ратными товарищами перекрестился на богатый, в серебряном окладе иконостас.

Князь Григорий поджал губы, ухватил пальцами прядь волос на бороде, слегка крутнул ее на указательном пальце правой руки — что-то давно знакомое показалось ему в облике есаула с изувеченным лицом, особенно красное родимое пятно на правом виске величиной с тыквенное семечко.

«Господи! Быть того не может, чтобы мертвый из земли восстал! Был верный слух, что князь Роман смерть принял в той страшной бойне, которую учинили опричники Малюты Скуратова в Твери! И по дороге на Великий Новгород да Псков! Имение князя Григория, родителя князя Романа, было близ Медыни и, как сказывали тишком верные люди, вся семья и дворовые были сожжены в поместье… И вдруг потомственный князь из ярославских князей Роман — есаул в войске воровских казаков!» — все это пронеслось в голове воеводы, словно короткая отдаленная вспышка молнии, пока он широким жестом указал казакам на прочную лавку вдоль стены, приглашая сесть для долгой и трудной, как он полагал, беседы с атаманом.