Хроника смертельной весны - Юлия Терехова

— И когда ты собирался мне признаться?

— Признаться в чем? Да что ты себе вообразила?..

— Да ничего, — Катрин пожала плечами. — Ты волен встречаться с кем угодно и когда угодно и совершенно не обязан передо мной отчитываться.

— Не обязан? Действительно?

— Абсолютно! — усмехнулась она. Но в ее улыбке было что-то такое, что Булгаков предпочел сменить тему:

— Ты и правда решила пойти спать? А как же танцы?

— С чего ты взял, что они отменяются? Из-за этой мадам? Еще чего! Непременно идем танцевать! И закажи мне еще шардоне. Бутылку.

С утра, несмотря на мучившую ее похмельную головную боль, Катрин все же собралась в Хрустальный музей. В последний момент она осторожно спросила мужа:

— Не надумал со мной? — и с облегчением наблюдала, как вытягивается лицо Булгакова — он явно рассчитывал закатиться на гору на весь день. Махнув рукой, он подхватила сумку и покинула гостиничный номер — автобусы в австрийском городке ходили с чисто немецкой пунктуальностью — нельзя было опоздать даже на полминуты. Ей предстояло провести в дороге три часа — полтора туда, полтора обратно, но она даже предвкушала возможность остаться наедине с собой.

Автобус на Ваттенс отправлялся почти пустой — кроме Катрин, в салон зашла пожилая фрау со шпицем в корзинке, и молодая пара, которая начала целоваться, не успел автобус отъехать от станции. Катрин недовольно покосилась на них, вставила в уши наушники от смартфона, устроилась поудобнее и закрыла глаза под Даниэля Лавуа[364]…

Плутая по темным коридорам Миров, погружаясь в мерцание кристаллов, с удивлением разглядывая затейливые инсталляции, Катрин словно оторвалась от реальности, угнетавшей ее так долго, что она уже потеряла счет месяцам. Или годам? Под хрустальным куполом, мерцавшим то кроваво-красным, то небесно-голубым, преломившим ее на мириады крохотных Катрин, она бесконечно рассматривала себя с разных ракурсов, будто не узнавая. Неужели это она — такая маленькая и ничтожная?..

Вскоре она попала в мрачный зал, похожий на закулисье викторианского театра. На стилизованной сцене, на фоне алого занавеса, эпилептически дергаясь, вытанцовывали джигу три пары мужских ног. Центр зала занимало странное сооружение — высокий каркас из арматурных трубок, к которому на высоте нескольких метров крепился расчлененный мужской манекен. С периодичностью в несколько секунд его части разлетались в разные стороны, а потом, словно одумавшись, возвращались обратно, собираясь воедино. Вокруг него — еще на одной стальной трубке, словно на поводке, обреченно вышагивал женский манекен в вульгарных красных туфлях. Этот манекен на части не распадался, но через шокирующую дыру в животе демонстрировал окружающим свое холодное нутро — шарниры, шестеренки и прочие металлические детали.

«Это я», — вдруг подумала Катрин, не в силах оторваться от неприятного зрелища. — «Это я… На поводке, со вскрытой душой, которую каждый может лицезреть во всей ее нелицеприятности. Какая мерзость…»

Придя к такому неутешительному выводу, Катрин вздохнула и двинулась дальше. Она слонялась по залам уже без прежнего энтузиазма. «Пора найти бутик, купить что-нибудь на память и ехать домой», — подумала было она, но тут…

Сначала ей почудилось, что у нее галлюцинация. Рвущая сердце мелодия и прозрачное чистое сопрано… Катрин бросило в жар — ее словно окатили кипящей смолой…

Завороженная, она пошла на голос и скоро оказалась в крохотном зале — с большой плазменной панелью. На экране — чернокожая женщина в одеянии, усыпанном сверкающими кристаллами, в золотой короне, похожей на нимб. Прикрыв тяжелые веки, она поет о смерти от любви… «Где я?» «Какая тебе разница — где? Ты у меня. Тебе нравится Плач Дидоны?» «Плач Дидоны? Господи, где я?» «Это Плач Дидоны, Катрин… Самая красивая и самая печальная песня о самой бессмысленной смерти, которую только можно вообразить… Я все пытался представить, какая ты на вкус — и вот, наконец, узнал. Пряная, как степная трава… Катрин…» «Пощади… Что ты делаешь… ты же мой друг…» «Вспомнила, наконец, что я твой друг… Поздно, забудь. Я твой любовник. Твой хозяин». «Пощади, умоляю тебя». «Пощадить тебя, говоришь? Что ж, я готов. Обними меня!» «Никогда!» «Мечта моя! Я так хочу тебя. С первого дня, как увидел…»

— С вами все в порядке, gnädige Frau?[366] — услышала она на ломаном английском. — Вы так бледны.

— Danke schön! — ее губы пересохли. — Со мной все в порядке.

Катрин подняла голову — перед ней стояла служительница музея в форменном платье.

— Хотите, я позову врача?

— Что вы, — попыталась улыбнуться Катрин. — Со мной все в порядке. Кто это поет?

— Джесси Норман, — с готовностью сообщила служительница. — Это ария….

— Dido’s Lament, — прошептала Катрин. — Я знаю.

— Ее одеяние усыпано кристаллами Сваровски, — служительница еще что-то говорила, но Катрин не слушала. — Простите, — перебила она увлекшуюся женщину, — как мне пройти в бутик?

— Я вас провожу, — та явно обрадовалась, что не придется вызывать медицинскую помощь — незачем отвлекать посетителей от созерцания прекрасных кристаллов.

Господи, зачем она сюда поехала!.. Катрин сжимала в руках синий фирменный пакет с белым лебедем. Словно одержимая, она бегала по бутику в сопровождении восхищенной продавщицы, кидая в корзинку все, на чем останавливался ее равнодушный взгляд. Оставив на кассе около тысячи евро, она со мстительной улыбкой оформила возврат налога, представив себе озадаченное лицо Булгакова. Но ей было плевать. Она приняла решение — необходимо покончить с адом в душе раз и навсегда. И сделать это можно только одним способом.

Середина февраля 2015 года, Москва, Петровка, 38

Он этого ждал. Он это предчувствовал. Этого не могло не произойти. В конце концов, однажды ему должно было повезти. И когда он увидел на экране смартфона имя, то понял — наступил момент истины.

— Виктор? Вы говорили, чтобы я вам звонила, если захочу… Если мне будет, что вам сказать.

— И вам есть, что мне сказать? — уж он постарался, и голос его звучал максимально спокойно.