Разруха - Владимир Зарев

— Это наше, — вздохнула Лора, кивнув на пристань, — ты напишешь о нем? — но не прибавила: «чтобы все это осталось».

— Наше…

— Давай попросим счет, — шепнула Лора. Ее груди колыхнулись и стыдно отяжелели.

Темнело. Я глянул на часы. Время подбиралось к восьми вечера, в августе дни становятся короче. Официантка, разрываясь между клиентами, все не подходила, мы медлили, и это было прекрасно.

— Когда мне прийти? — спросил я.

— Когда захочешь, — ответила Лора.

— Я приду в девять.

— Когда захочешь, — повторила Лора.

* * *

Дом творчества писателей больше не был моим, он меня уже не ждал и, казалось, не сулил приют. Многие годы я чувствовал себя здесь как дома, написал под его крышей немало страниц, а сейчас воспринимал, лишь как место для ночлега. Нашу писательскую столовую сдали в аренду, превратив в ресторан, доступный для всех, и теперь он стал чужим, даже отталкивающим. Здесь царили наглость, убогость и запах шашлыка. Я сюда не заходил. Двое писателей играли в нарды под смоковницей во дворе.

— Тебя ищет Донка, — сказал один, бросив кости, — весь день разыскивает. Сказала, что это важно.

Комнатка завхоза была в углу миниатюрного дворика. Выстиранные простыни белели на фоне стены с осыпающейся штукатуркой. Донка понимала писателей. Знала, что они неумны и капризны, за многие годы поняла их заурядность и научилась их прощать. Писатели ее любили, но ничего не прощали. Она сидела за столиком, изучая какие-то счета.

— Марти, наконец-то! — приветливо улыбнулась она, — раньше твоя пишущая машинка молотила, как швейная. Ты загорал?

— Раньше молотила, теперь молчит. Теперь я счастлив.

— Тебе пришел вызов на телефонные переговоры.

— А почему не позвонили прямо сюда?

— Телефон отключили за неуплату, нет денег, — вздохнула она и записала что-то в тетрадь. — Тебя вызывают на почту. В девять часов.

— В девять я занят, — сказал я. — А кто вызывает?

— Вероника, твоя жена…

Я взял квитанцию, повертел в руках — действительно, Вероника… Если я попрошу Донку, она меня прикроет, скажет, что не нашла. Мне стало стыдно.

— Катарина улетела в Америку, к старшей сестре, — сказал я. — Наверное, что-то, связанное сними.

— Счастливчик ты, Марти.

— Да… — согласился я. — Донка, представляешь, во всем городе нельзя раздобыть букет. Найдешь мне хоть один цветок?

Она расхохоталась и погрозила мне пальцем. Донка уже двадцать лет знала Веронику и детей, но и меня знала двадцать лет.

— Пошлю его Веронике, — дурацки подмигнул я, — по телефону…

Душевая на первом этаже была занята, и это меня разозлило. Нарды меня не интересовали. Я поднялся на второй этаж в свою комнату и вышел на балкон, но детский рев прогнал меня и оттуда. На столе меня ждала верная «Эрика», умолкнувшая на полуслове, одинокая и заброшенная, как недописанное предложение. Мебель в комнатушке была обшарпанная, в углу, у занавески, пищал комар. Я страшно нервничал. Снова побежал вниз. Душевая была свободна. И грязна. Я принял горячий душ и просто засиял, трезвый как стеклышко. На скорую руку побрился, оделся и извел полфлакона дезодоранта. Занялся бытовыми мелочами — сложил стопкой неглаженые футболки и убрал их в шкаф. Смахнул туалетной бумагой пыль с туфель. И все не мог успокоиться. Взглянул на недописанный лист, заправленный в пишущую машинку, пробежав глазами последние предложения:

Я поморщился. Неужели это конец моего романа, и кому нужны все эти слова? Эта стопка исписанных листов на письменном столе, усыпанных крошками? Моя боль и протест? Непроизошедшее и случившееся? Неужели это мое последнее предложение, конец Истории, согласно аргументированному и ловкому доказательству этого улыбчивого японца Фукуямы? Меня ослепил гнев. «Это не конец… не конец… не конец…» — замолотил я по клавишам. Старая «Эрика» задрожала. Я уронил на нее голову. И пришел в себя от ее холодного сочувствия.

Я вышел на улицу, было сумрачно и шумно. Писатели по-прежнему играли в нарды.

— Донка оставила это для тебя, — кивнул один в сторону букета на скамейке, — герой-любовник! Ты свое пузо видел, Марти?

— Пойду, гляну в зеркало, — нахально парировал я.

Цветы были странные, бледно-розовые, неправильной формы, чуть липкие, словно питались мухами. И еле уловимо пахли влажной почвой и корнями. Донка перевязала их кружевной лентой, которую связала сама. Умопомрачительный букет.

Я спустился к бывшему летнему кинотеатру, прошел детской площадкой для игр и зашагал по парку. Везде продавали соленые орешки, мороженое, серебряную бижутерию, слащавые картины, замки и кораблики из рапанов. Продавали все, что душе угодно. Темнота меня успокоила. Приютила. Рядом чувствовалось дыхание моря, его мускулы, как у живого существа, его запах — размножения и сохнущей спермы. Часы показывали без десяти девять. Кратчайший путь к почте лежал мимо церкви, под куполом деревьев. Я любил эту церковь, любил ставить в ней свечи. Она была маленькой, изящной и такой душевной, что в ней можно было почувствовать Бога. Познать Его. На скамейках у церквушки расселись подростки, косившие под хиппарей. Их рюкзаки были набиты одежкой, палатками, сковородками, пластмассовой посудой и откупоренными бутылками. Они, как черепахи, все свое носили с собой. Несколько парней отхлебывали ракию прямо из бутылки, пуская ее по кругу. Они совершенно не стеснялись, отгородившись от всего мира тайной своего общения — в здравом состоянии или под кайфом. Я забыл в комнате сигареты, но просить у них было бессмысленно — не дадут. Прямо на каменной дорожке сидела тощая девушка нездорового вида в вылинявшей рубахе и бренчала на гитаре. Ее кожа казалась бледной, не знавшей солнца. А голос оказался неожиданно нежным и мелодичным. Слова песни меня озадачили, стоило в них вдуматься, но я спешил. Каждая мелочь вгрызалась мне в память, мучительно стараясь в ней задержаться, словно я, сломя голову, мчался в пустоту.