Разруха - Владимир Зарев

Теперь он все понимал. Он был обречен расплатиться с колумбийцами всем, что имел, самим собой, а прибыль от украденного кокаина должны были прибрать к рукам они, недоступные, неизвестные, а потому и неопределимые. «А может, и несуществующие», — порой думал он в смятении. «Генерал… даже Генерал вряд ли их знал. Теперь уж его не спросишь…»

— Им и смерть твоего дядюшки Георгия была ни к чему, — отрешенно заметила как-то Магдалина, — его убийство им понадобилась только, чтобы следы вели к тебе! Чтобы обвинить только тебя.

Его чувства к Магдалине развивались тоже как-то странно, непредсказуемо. Она не надоедала ему охами и вздохами, не лезла с утешением, оставаясь незаметной и безупречной, стараясь смягчить его метания от гнева до беспросветного отчаянья. Но, что самое важное, в ней не было и тени страха бедности или горечи по поводу того, что судьба снова забросит ее в Сапареву Баню, вернет к ее истокам, откуда в свое время ее так зловеще выдернул Корявый. Она единственная осталась верной Бояну до конца, и это его раздражало и каким-то необъяснимым образом разочаровывало. Если бы Магдалина вела себя, как шлюшка, надежд которой он не оправдал, Бояну было бы легче. Ему было бы с кем разделить свою вину и свою слабость. Но Магдалина пыталась ему помочь, спасти его от него самого. Она его любила, а это расстраивало его, лишало остатков воли, просто убивало.

— А если я наотрез откажусь? — спросил он ее как-то, неожиданно для себя.

— От чего откажешься? — она осторожно поливала бонсай, склонившись над ними с лейкой в руках.

— Платить. Этот дом, он как крепость. Если я привыкну к своему страху…

— Тогда тебе придется замуровать себя здесь до конца жизни. Как в тюрьме. Жить и дрожать, как заяц. Ты же рехнешься… И все равно они до тебя доберутся.

— Могла бы и поддержать меня. Это мой последний шанс.

— Это была бы твоя очередная глупость. Если не дотянутся до тебя — доберутся до твоих детей. Они разорвут тебя на части… прожуют и выплюнут!

Магдалина, как всегда, была права. Выхода не было, все, к чему он прикасался, разило страхом.

— Начнешь все сначала, — отстраненно говорила она.

— На какие шиши? Они ведь не ранили меня, а убили наповал.

— Продадим мои драгоценности.

— И откроем продуктовую лавку или кафе?

— Но ведь это будет твое кафе. Наше кафе…

— И ты встанешь за стойку бара?

— Встану, куда скажешь. Мы ведь живы-здоровы.

— Но я, я… — он задыхался от боли, — я не могу смириться с барной стойкой. Я ведь был Бояном Тилевым, а теперь ни жив ни мертв.

— Ты и остался Бояном Тилевым! — рассудительно отвечала она. — Дай себе время, и ты это поймешь. Дай только время, и разруха пройдет, забудется сама по себе. Будем жить, как другие, как все вокруг.

— Я не могу, как все… я был Бояном Тилевым!

Разруха! Это было единственное оставшееся — разъедающее слово. Медленная наркотическая атрофия, судороги ума, паралич воли и малодушие остатков доброты. Нет! Если бы пришлось открыть свой бар или ресторан, то он скорее сделал бы это с Марией. Боян начинал ненавидеть Магдалину. Страстно и неотвратимо. Ее самоотверженность, деликатное молчание, вымученную ночную ласку и приветливую утреннюю улыбку. Ему стало казаться, что если бы он не расстался с Марией, на него не обрушилось бы все это безумие. Магдалина была в курсе всех его дел, она стремилась во всем участвовать, в известном смысле он пошел на ту роковую сделку с Краси Дионовым наперекор ей, именно потому, что она ей противилась — переоценив свою власть над ним, Бояном. Он сделал это назло ей, чтобы продемонстрировать собственную независимость. Удивительно, но он разрушал себя с последовательностью утопленника, который старается утянуть на дно того, кто протянул ему руку помощи, пытаясь его спасти. Он предавал последнего, остававшегося ему верным человека. Магдалина любила его, и в этом была ее непростительная вина.

Через десять дней после той роковой ночи Краси Дионов появился у него с грузовиком, чтобы забрать коллекцию картин. Он ничего не смыслил в живописи, но не скрывал своего удовольствия, снимая со стен картины, с наслаждением протирая их барочные лепные рамы, хоть пыли на них, конечно, не было. На стенах остались еле заметные светлые пятна — задумчивые, обращенные внутрь себя, как взгляд слепца. Самый вопиющий знак пустоты. Только теперь Боян понял, что прежде чем стать воспоминанием, разруха есть действие, исполненное подробностей, как медленно обгладываемая кость. Коллекция была подобрана со вкусом, с терпением, он вложил в нее не только безумные деньги, но и душу. Боян уже был пьян — он начал пить с раннего утра, и это смягчило удар.

Краси Дионов налил себе тоже. Уселся напротив Бояна, взял его сигару, раскурил и выдохнул дым ему в лицо. За окном темнело.

— Настанет вечер — при лунном свете усеют звезды весь свод небесный…[49] — напевно продекламировал он.

— Убирайся, — сказал Боян.

— Я не только за картинами, — развеселился Краси, — я и по другому поводу…

— По какому?

— Поторговаться… Помнишь, у меня в клубе, ты сказал, что поторгуемся.

— Вы обобрали меня до нитки.

— Тогда речь шла о твоем БМВ, — он кивнул в сторону гаража, — и о квартире в «Лозенце».

— Там живут мои дети и жена, скотина!

— Согласен, скотина, но жизнь — штука суровая. Настоящая куча дерьма — эта долбаная жизнь.

Усталость переросла в полное безразличие, он был готов на все, лишь бы Краси Дионов убрался с глаз долой.

— Чего ты хочешь? — безразлично и смиренно спросил Боян.

— Я… это… — он поколебался, но все же произнес с беспощадной ясностью: — Магдалину!

— А меня ты не хочешь трахнуть, животное? — но его ярость была пьяной и вялой, и Дионов это почувствовал.

— Ты мне не интересен, братан, парни меня не заводят, — он отпил виски, затянулся сигарой и выпустил круги в потолок. — Будешь ломаться, прям сейчас скомандую своим ребятам, чтобы ехали в «Лозенец».

Боян с трудом поднялся на ноги и, пошатываясь, поплелся на второй этаж за пистолетиком, который в свое время предусмотрительно припрятал. Он не колебался в своем решении. В сознании мелькнуло нечто неизведанное, патетическое, он почувствовал себя героем старого советского фильма. «Это будет не убийство всенародно любимого атлета, — ехидно сказал он сам себе, — я просто застрелю свое унижение», потому что Краси Дионов явился не только, чтобы забрать картины, а чтобы унизить его до последнего предела. «Прихлопну ублюдка, и не посмотрю на его мировую славу. Пристрелю, как собаку!» Боян запутался среди бесчисленных дверей, ударился о мраморную подставку под цветочным горшком, в котором рос экзотический кактус, и она рухнула на пол. Кактус иголками распорол ему руку. Из спальни на шум выскочила Магдалина, а это было лишнее. Она выглядела испуганной и страшно красивой, красивей, чем всегда. Под глазами залегли темные тени, она смотрела на него так, словно это он разлетелся на куски.