Сундук артиста - Алексей Баталов

У наших актеров как-то было не принято жаловаться и рассказывать о болячках, поскольку считалось, что зритель должен видеть и верить тому, кого ты играешь. А личная жизнь, невзгоды, страдания — это все остается там, за кулисами, где висит твое старое пальто, совсем не похожее на ту накидку, в которой ты порхаешь по сцене.

«Летят журавли» и «Дорогой мой человек»

Сегодня все наоборот. Теперь даже пластические операции «звезд» красуются на обложках глянцевых журналов. Может, по нынешним временам так и надо, но я все равно не стал бы писать о том, что случилось со мной на «Журавлях», если бы эго событие не имело совершенно невероятного продолжения. Это как раз тот случай, когда говорят: «Нарочно не придумаешь».

Becнa. Снег уже растаял. Урусевский спешит отснять военный эпизод с гибелью Бориса до того, как распустятся листья, пока лес и кустарник по берегам реки еще совсем прозрачные, а потому насквозь пронизаны весенним солнцем. Для всей следующей сцены с вертящимися березами это важнейшее условие съемки.

Долго-долго с тележкой, рельсами и подсветками строились проход и остановка солдат на берегу скрытой за кустами речушки. Здесь точно по камере происходит разговор, в конце которого Борис сбивает с ног солдата, усомнившегося в верности Вероники. Тот, поглядев на фотографию невесты, возвращает ее Борису и, с ухмылкой достав губную гармошку, играет, к общему удовольствию стоящих вокруг бойцов… «Сердце красавицы склонно к изменe». Эту роль играл сын знаменитого Кадочникова.

И тогда Борис, забрав гармошку, ударяет его так, что тот должен упасть навзничь с бережка в весеннюю воду.

Эта сцена долго не получалась. Ведь падать Кадочникову нужно было в обозначенное место, где в талой воде специально вырубили кусты. При малейшей неточности он просто исчезал за прутьями. К этому прибавьте, что каждый раз при неудачной съемке нужно было еще мгновенно сменить намокшую шинель.

Время уходит: Калатозов нервничает, Урусевский прирос к камере. И вот, при очередной попытке снять я, стоящий вплотную к Кадочникову, вижу, что он оступился и опять падает не туда, где по кадру ждет его Урусевский. Я успел схватить его руку, а он вцепился в мою другую.

Всей тяжестью он летел с бережка, а вместе с ним — я. И вот, сцепленный с ним руками, я полетел лицом в воду. Кажется, даже успел увидеть обрубленные палки кустов и задрать вверх голову.

Очнулся, когда меня в мокрой окровавленной шинели уже запихивали на заднее сиденье машины. Услышал, как впереди говорили, что мы едем в Дмитров. Там была ближайшая больница.

Пока добирались, операционный день уже закончился. Главный хирург, он же и главный врач, Просенков собирался уходить. По дороге, увидав меня в коридоре, он как-то странно, без вопросов и осмотра велел снять с меня шинель и уложить на стол. Помню, его спросили, как мыть лицо. Он ответил: «Не надо. Я сам». А лицо мое было месивом грязи, грима и крови, поскольку всю дорогу я промокал и зажимал раны полотенцем.

Признаюсь, врач показался мне каким-то слишком сухим и строгим. Я-то думал, увидав меня, он ахнет! Все забегают!.. Пока он зашивал мой разорванный нос, другие дырки, я думал только о том, как быть дальше, если с кино закончено. А он сосредоточенно «колдовал», принимал от сестры разные инструменты, названия которых я сроду не слышал.

«Летят журавли» и «Дорогой мой человек»

Конечно, в больнице, да еще в маленьком городе, все про всех все знают. Уже на следующий день я понял, насколько почитаемый человек наш «главный». И не только в городе, но во всей обширной округе. Оно и разумеется: мне рассказали, что он с первого до последнего дня на фронте служил полевым хирургом. А потом все силы — на восстановление этой больницы, всего медицинского дела в городе и районе. Зайдет в палату — и у больных праздник! В общем, когда на третий день приехали меня забирать в Москву, в «нaстоящую» больницу к «светилу» именно лицевой хирургии, я отказался и остался у Просенкова.

Кстати говоря, позже, при возобновлении съемок, меня показали специалистам. Просенкову тут же предложили место в Москве. Оказалось, что он заштопал меня не специальными лицевыми нитками, а теми, какие только и были тогда в больнице, — для полостных операций. В ответ Просенков поблагодарил начальство и отказался.

Чуть позже, на перевязке, я вспомнил его деловую сухость при первой встрече, и он сознался, что, увидев меня в шинели и форме образца еще тех военных лет, сразу как бы оказался в полевом госпитале, где церемониться было некогда. Мгновения решали все.

Бог дал, и эта встреча с замечательным хирургом вернула мне надежду на продолжение работы в кино.

Но это еще не все. Дальше пойдет, точно по словам Гоголя из его «Шинели»: «Так случилось, и бедная история наша неожиданно принимает фантастическое окончание».

Итак, я уже отказался переезжать в Москву, лежу, как все, в ставшей родной больнице. Меня навещают из киногруппы, поскольку съемки каких-то кусочков к эпизоду войны возобновились. И вот однажды мне передают бандероль, присланную в группу на мое имя из Ленинграда. Это был первый вариант сценария Юрия Павловича Германа «Дорогой мой человек». Я стал читать, а там — как отражение в воде: доктор, война, фронтовой хирург, такая же послевоенная провинциальная больничка. Конечно, на следующей перевязке я сказал Просенкову о сценарии.

Он попросил почитать и на другой день пришел в совершенном восторге. Я впервые видел его таким радостным, живым, совсем простым человеком. Он сказал, что ничего подобного не читал про войну, про врачей и именно про военно-полевых хирургов. Я в ответ все рассказал о Юрии Павловиче, о Хейфице. И с того вечера он уже нe выпускал меня из рук, объявив, что, конечно, раны мои зарастут и надо немедленно готовиться к работе по фильму. Но он должен меня кое-чему научить, потому что, не зная некоторых тонкостей и приемов этого дела, брать такую роль нельзя.

А дальше несчастные, оказывавшиеся по «скорой помощи» на столе пациенты по сей день не знают, что тогда среди врачей, стоявших над ними, был и артист. На операции полагается маска. Поэтому все, что было зашито и замазано на моем лице, закрывалось до глаз. Теперь в качестве врача-ассистента я стоял у стола рядом с Просенковым, что-то держал, подавал. Его страшно забавляло, когда меня мутило при виде крови и всего того, что можно увидеть на тяжелой операции.

«Летят журавли» и «Дорогой мой человек»

Дошло наконец до его приказа присутствовать мне на полном вскрытии. Он сказал: «Смешно думать о роли хирурга, не пройдя этого всеобъемлющего урока хирургических правил».

Просенков не забыл показать и научить меня мыть руки так, как приходилось делать это на фронте, поскольку хирургические перчатки были роскошью. Рассказал, что, когда приходилось оперировать сутками без перерыва на сон и отдых, сестра колола ему кофеин во время операции прямо у стола.

Постепенно до того совершенно неведомый мне мир героя Германа стал как бы материализовываться, переходя со страниц сценария в мою собственную жизнь. И дело не столько в операции, которая на экране занимает минуту или две, дело в самом Просенкове.