О чем молчат мертвые - Лаура Липман

Она называла это именно существованием, потому что на жизнь оно было мало похоже. У нее не было настоящих друзей – только коллеги, которые при встрече в коридоре дружелюбно ей улыбались. Не было даже домашнего питомца. Зато была квартира, маленькая, уютная, чистая квартира. А еще машина, ее драгоценная «Тойота Камри», покупку которой она оправдывала тем, что на работу приходилось ездить в соседний город, а это в лучшем случае час пути. В последнее время она подсела на аудиокниги, сопливые женские романы, как она их про себя называла. Мейв Бинчи, Гейл Годуин, Мэриан Кейз и Пэт Конрой. Последний, разумеется, не был женщиной, но писал в том же духе, не стесняясь эмоций и затянутости. Вот дерьмо, она же должна была еще в субботу вернуть в библиотеку три кассеты! За шестнадцать лет она ни разу не опаздывала – ни с квартплатой, ни с возвратом книг в библиотеку, ни на деловые встречи. Она бы и не осмелилась опоздать. Что бывает, когда не возвращаешь книги вовремя? Выписывают штраф? Пишут на тебя жалобу куда-нибудь?

Как ни парадоксально, учитывая, что она работала над проблемой 2000 года, она долгое время жила в страхе централизации, когда машины научатся общаться друг с другом и обмениваться информацией. Втайне она надеялась, что произойдет системный сбой, который сотрет все данные и уничтожит все накопленные разработки. Ведь фрагменты мозаики были готовы и просто ждали, пока найдется тот, кто соберет их воедино. Эта женщина – ее зовут так же, как звали девочку, которая умерла во Флориде в 1963-м. Вот странно – женщину, которая так на нее похожа, зовут, как ребенка, который умер в Небраске в 1962-м. Тем не менее эта женщина умерла в Канзасе в 1964-м. А эта? Она из Огайо, тоже родилась в 1962-м.

По крайней мере, будет легко запомнить, кем она была теперь: Хизер Бетани, родившаяся третьего апреля 1963 года. Жительница Алгонкин-лейн с 1966-го по 1978-й. Превосходная ученица начальной школы Дики-Хилл. Где ее семья жила прежде? В квартирке в Рандаллстауне, штат Мэриленд, но не стоит от нее ожидать, что она помнит все о тех временах. Забавно, но она не знала того, что должна была знать, зато помнила то, чего не должна.

Что еще? Школа № 201. Дики-Хилл, предсказуемые шутки по поводу названия[10]. Она открылась совсем недавно и была неплохо оборудована: с детским игровым комплексом, перекладинами для подтягивания различной высоты, горкой, которая раскалялась докрасна в жаркие июньские дни, разметкой для игры в классики и площадкой, разделенной на четыре части ярко-желтыми линиями. Там были даже карусели, но не такие, как в парках аттракционов, с лошадьми, а обычные металлические с шаткими сиденьями. Нет, минутку, карусель была не в школе, а где-то по соседству с ней. В каком-нибудь дворе? Что она помнила, так это натоптанную дорожку вокруг этой карусели – она толкала ее чаще, чем каталась. Опустив голову вниз, как лошадь в упряжке, и вцепившись в железку, она бегала по кругу, раскручивая карусель на радость катающимся. Ей понадобилась пара секунд, чтобы вспомнить свои туфли, именно туфли, а не кроссовки, которые и стали причиной ее домашних неприятностей. Она была в коричневых школьных туфлях. На самом деле вся ее школьная обувь была коричневой, потому что это самый практичный цвет. Но даже практичный коричневый не мог выстоять против оранжевой пыли с детской площадки, особенно после апрельских дождей. Так что, к раздражению своей матери, она приходила домой в грязной затертой обуви.

Что еще она могла бы им рассказать? В тот год в школе было восемь шестых классов. Хизер попала в один из лучших – класс миссис Когер. Когда все сдавали стандартный тест основных умений и навыков, она набрала девяносто девять процентов по всем предметам. А осенью они делали научные проекты. Хизер поймала четырех речных раков на водопадах Гвиннс и поместила их в аквариум, но все они погибли. Ее отец выдвинул предположение, что чистая вода стала шоком для их организма после жизни в грязной среде, и за свое маленькое открытие она получила «пятерку». Тридцать лет спустя она начала понимать, как чувствовали себя те раки. Твоя жизнь идет своим чередом, и ты не хочешь ничего менять, даже если живешь в дерьме в прямом смысле этого слова.

Но, разумеется, все это было полиции не нужно. Их не интересовало, что было с Хизер Бетани до 1975 года. Они хотели знать, что творилось с ней в следующие тридцать лет – причем им было мало каких-то мелких деталей. Им не нужны такие истории, как, скажем, рассказ о ее новом магнитофоне. Тот был относительно небольшим, красного цвета и очень походил на дамскую сумочку. Это была ее первая самостоятельная покупка, как награда за шесть месяцев жизни по их правилам, за доказательство ее добросовестности. Против самого магнитофона ее родные ничего не имели, но от накупленных ею кассет пришли в настоящий ужас. «Ху», «Джетро Талл» и даже несколько альбомов более ранних панк-групп. Часто после школы она не раздеваясь падала на кровать и врубала «Нью-Йорк Доллс» или «Клэш». «Выключи это немедленно! – то и дело ворчали они. – И почему ты еще даже не разулась?» Она покорно слушалась, но они все равно были в ужасе. Скорее всего, они догадывались, что она, прямо как Холли из песни Лу Рида, мечтала сесть на автобус и уехать куда-нибудь подальше отсюда.

Как бы иронично это ни звучало, но они сами посадили ее однажды в автобус и отправили прочь, как какую-то преступницу. Они делали это с самыми благими намерениями. Он-то точно. А она? Она была рада, что Хизер уехала. Ирэн всегда раздражало ее присутствие в доме, и причиной тому была не постоянная необходимость притворяться, а скорее мелкие бытовые разногласия. Это она придиралась к тому, что Хизер ходила по дому в обуви и слушала громкую музыку. Это она никогда не утешила бы того, кто упал, не предложила бы ему мазь от ушибов и даже не помогла бы придумать правдоподобную историю, чтобы скрыть истинную причину разбитой губы, синяка под глазом или вывихнутой лодыжки – иными словами, травм, полученных в очередной драке. «Ты сама во всем виновата, – говорила Ирэн своим привычным невозмутимым тоном. – Ты навлекла беду не только на себя, но и на всю мою семью в придачу». Мысленно Хизер кричала в ответ: «Я еще маленькая! Я всего лишь маленькая девочка!» Но знала, что лучше не повышать на Ирэн голос.

Музыка прогоняла прочь все проблемы. Даже когда Ирэн заставляла ее максимально убавить громкость, музыка помогала ей забыть обо всем – о насилии, физическом и духовном, об усталости, вызванной необходимостью вести двойную, если не тройную жизнь, и о грусти на его лице, которую ей приходилось лицезреть каждое утро. «Прекрати это, – безмолвно умоляла она, сидя напротив него за круглым обеденным столом, в тепле и домашнем уюте. Когда-то ей казалось, что только это ей и нужно в жизни. – Пожалуйста, прекрати это». Он так же безмолвно отвечал ей: «Не могу». Но они оба знали, что это было ложью. Он все начал, и лишь в его силах было положить этому конец. Все это время у него была возможность спасти ее, что он в конце концов и сделал, но было уже слишком поздно. К тому времени, как он отпустил ее, она была разбита похлеще, чем бедный Шалтай-Болтай, и похуже, чем головы драгоценных фарфоровых куколок, таких дорогих для Ирэн, которые она расколотила вдребезги одним прекрасным осенним днем. Терпение Ирэн наконец лопнуло, и она бросилась на нее с криками – тогда даже он сделал вид, что не понимает, зачем она их разбила.