Песнь одного дня. Петля - Якобина Сигурдардоттир

понять. Но все-таки американцы лучше исландцев, что бы там мама ни говорила. И раз папа все равно умер… Они жили бы в Америке, может быть, в Голливуде, мама шила бы платья разным кинозвездам. А она сама? В один прекрасный день они прочли бы объявление, что на небольшую роль требуется девочка ее возраста… Нет, конечно, мама уже не шила бы, если б она вышла замуж за американца. Только очень трудно представить себе маму замужем и что их уже не двое, а трое. Ладно, одним словом, она едет по объявлению и застает там толпу девочек своего возраста. Наконец появляется он — ну, тот, кто должен выбрать самую подходящую девочку, — и с ним его друг. У нее бешено колотится сердце. Он проходит мимо нее и заговаривает с другой девочкой, с самой хорошенькой, они всегда так делают. Но в Америке все возможно. И друг говорит: «Посмотри-ка вон на ту девочку». Он смотрит на нее изучающим взглядом, потом переводит взгляд на друга. «Более тонкого лица нам не найти, — говорит друг. — Она прямо создана для этой роли…»

* * *

Они открывают глаза одновременно. Это повторяется каждое утро — они всегда просыпаются одновременно. Он придвигается к ее лицу и осторожно дует ей на веки, чтобы они снова закрылись. Она притворяется спящей, а он лежит и смотрит на нее в полумраке. Пьет глазами ее черты, золотистый цвет кожи, мягкую линию темных ресниц, розовый изгиб рта, ухо, выглядывающее из-под каштановой пряди. Они лежат, крепко прижавшись друг к другу, тела их — единое целое с общим дыханием и общим сердцебиением. Он приподнимает голову и целует ее веки, губы его прикасаются к ним так осторожно, что веки лишь чуть-чуть вздрагивают. Наконец она открывает глаза, улыбается и тянется к нему губами.

Так они играют каждое утро, и их игра не теряет прелести новизны. Они нежатся в полумраке, переполненные радостью, любовью и счастьем, и не спешат впускать солнце.

— Ну что, встаем?

— Включи лучше музыку, — просит она.

Приемник стоит рядом с тахтой, чтобы включить его, ему не надо даже отворачиваться от возлюбленной, но он все-таки медлит, не в силах сразу выпустить ее из объятий.

— Мы хотим проснуться под музыку, — лепечет она и закрывает глаза.

Тогда он приподнимается и настраивает приемник на станцию, которая в это время суток передает музыку. И утренняя игра продолжается.

— Мы с ним так выросли, — шепчет она, улыбаясь ему. — Тебе нас теперь не обнять.

— Вы с ней выросли, — поправляет он, и его улыбка отражается в ее глазах, улыбка у них тоже общая.

— А если будет мальчик?

— Нет, мы хотим девочку. Слышишь, любимая, ты должна родить мне девочку, точно такую же, как ты сама. Ведь я не видел тебя, когда ты была маленькая.

— Я тебе рожу сколько угодно девочек, но не в этот раз. Сколько ты хочешь?

— Десять, — отвечает он и прикасается губами к ее уху.

— Тогда я все время буду противной и толстой, как сейчас, и даже гораздо толще, потому что девочки намного крупнее мальчиков. Помнишь, какая я была тоненькая?

— Ты всегда была, есть и будешь такой, какая мне нужна.

— Даже когда мы состаримся?

— Мы никогда не состаримся.

— А если?

— Ты всегда будешь такая же.

— О! — Она крепко прижимает его к себе. — Любимый, я не помню, что было до того, как я тебя встретила. День или ночь?

— Ни то, ни другое.

Он целует ее в ухо.

Они лежат молча, на грани яви и сна, а музыка сливается с нагретым полумраком в тихую ласку, и действительность почти не доходит до их сознания. Неожиданно грубый и громкий мужской голос врывается в их крохотный мир гармонии и покоя. Какой-то субъект на той далекой станции решил, что может сообщить разным людишкам, живущим на краю света, нечто более важное, чем музыка. Возможно, это один из тех жестоких властителей мира, которые верят в войну и деньги. Мужчина выключает приемник.

— Мы хотим пить?

— Как ты, так и я.

— Мы хотим кока-колы, — говорит он, приподнявшись.

— Только не сейчас, — просит она, ей необходимо еще раз обнять его и прижаться к нему всем телом, прежде чем утро разлучит их наготу.

И когда наконец он нагой встает с их ложа, она смотрит на него влажными от слез глазами.

До того, как они встретились, она и не знала, что тело мужчины может быть так красиво, она не помнит, знала ли она вообще хоть что-нибудь. Нет, до того не было ничего, потом — все.

Потому что все люди улыбаются ей теперь, когда она на них смотрит.

Потому что ночь слилась со днем, словно два изумительных звука. Потому что есть он, есть она, потому что они — всё.

— О чем ты сейчас думаешь?

Он приносит с балкона кока-колу.

Если один из них о чем-то задумается, другой всегда чувствует это.

— О тебе.

— А что ты обо мне думаешь?

— Что я тебя люблю. Что мне хотелось бы умереть первой, если бы так…

— Т-с-с! — Он наклоняется и поцелуем заглушает слова, которые она хотела сказать.

— Мы не умрем. Мы будем жить, жить, залитые солнцем. Смотри, как хорошо на улице — солнце, теплынь, тишина. Что мы будем делать, когда выпьем кока-колу?

— Спать.

— Соня.

— Ну, хорошо, тогда, может быть, мы оденемся и я приготовлю кофе, а тебе придется сбегать за чем-нибудь вкусненьким.

Он сбрасывает халат и забирается под одеяло.

— А чего нам хочется?

— Мороженого, нет, впрочем, да, мороженого и пирожного со взбитыми сливками.

— И кофе?

— Конечно. Тебе холодно, мой мальчик? Сейчас мы тебя согреем. — Она притягивает его к себе и обвивает руками. — Любимый…

— Мы собрались пить кока-колу…

— Сейчас выпьем. Но сперва мы должны тебя согреть, чтобы ты не простудился.

— Уже десять, — напоминает он.

— Для нас времени не существует, — нежно отвечает она, глядя ему в глаза. И они забывают про кока-колу.

— Как ты думаешь, это не опасно? — спрашивает он, лаская ее.

Тонкими пальцами она гладит его затылок, прижимается к нему, горячая, охваченная страстью, как и он.

— Не знаю, любимый, наверно, следовало бы подождать его.

Он продолжает ласкать ее.

— Она уже большая, — шепчет он.

— Не она, а он, — поправляет она, смеясь. — Наверно, это не опасно, если мы будем осторожны. Я думаю, не опасно.

— Давай подождем, — говорит он и целует ее. — Так будет лучше.

— Да, наверно. Тогда я опять стану худенькой, тогда… О, тогда я буду такой доброй, что ты забудешь, как долго