Прерванная жизнь - Сюзанна Кейсен

Шесть пациенток, три медсестры.

Это была десяти– или же пятнадцатиминутная прогулка вниз по склону холма, вдоль ряда розовых кустов и величественных деревьев нашей прелестной больницы. По мере удаления от отделения медсестры все сильнее начинали нервничать. К тому моменту, когда мы уже добирались до улицы, они молча стискивали губы и окружали нас тесным кольцом, приняв мину вечного безразличия, означавшую приблизительно следующее: «Я вовсе даже и не медсестра, эскортирующая шестерых лунатичек в кафе-мороженое Бэйли».

Но ведь они были такими медсестрами, а мы были теми самыми шестерыми лунатичками, поэтому мы и вели себя как лунатички.

Нет, мы не творили чего-то особенного. Совсем наоборот, каждая из нас вела себя точно то же и делала то же самое, что и в отделении; плакала, жаловалась, погыркивала или презрительно бурчала себе под нос. Дэзи раздавала всем пинки, а Джорджина всем жаловалась на то, что она вовсе и не шизанутая как Цинтия и девушка Мартиана.

– Ведите себя нормально, – все время напоминали нам медсестры.

Иногда, пытаясь нас успокоить, они щипались или, словно Дэзи, пихали локтями под ребра. Мы вовсе не протестовали, а они не сердились на то, что мы остаемся самими собой. В конце концов, только это у нас и оставалось: правда. И медсестры прекрасно об этом знали.

Был чудный весенний день. Подобные дни приносят людям надежду: приятный ветерок, в воздухе тонкие запахи, бьющие от теплой земли. Самоубийственная аура. Неделю тому назад Дэзи покончила с собой. Скорее всего кто-то посчитал, что нам следует немного развеяться. Без Дэзи наша численность уменьшилась: пять пациенток на три медсестры.

Мы направлялись вниз по склону холма, проходили мимо магнолий, уже постепенно теряющих свои цветки, на которых розовость переходила в коричневатую гниль на концах лепестков. Мы прошли мимо засохших нарциссов, затем рядом с лавровыми деревцами с липкими листьями, которые могли украсить наши виски или же отравить нас. В тот день медсестры были на улице не такими нервными, как обычно. Возможно это весенняя горячка вызвала то, что они проявляли больше беззаботности, а может просто почувствовали себя уверенней в связи с улучшившимися количественными пропорциями.

Полы в кафе-мороженом Бэйли вызывали во мне уже известное беспокойство. Они представляли собой черно-белый шахматный узор, сложенный из крупных плиток, побольше тех, которые я видела в супермаркетах. Если бы я всматривалась исключительно в белые плитки, все, возможно, было бы и не так плохо; только ведь нельзя было не видеть других – черных. Этот контраст мне дико мешал. В кафе-мороженом Бэйли я всегда чувствовала раздражение. Полы говорили мне: «да», «нет», «то», «это», «вверх», «вниз», «день», «ночь» – то есть, выражала все сомнения и противоположности, которые в самой жизни были совершенно невыносимыми, так что не было необходимости акцентировать еще и на полу.

Нас обслуживал какой-то новый паренек. К стойке мы подвалили всей кучей.

– Восемь порций в вафельных стаканчиках, – сделала заказ одна из медсестер.

– Ну конечно, пожалуйста, – ответил паренек, беря стаканчики. У него было симпатичная, прыщеватая мордашка.

Понадобилось какое-то время, пока все не выбрали себе мороженое с любимым вкусом. Это всегда забирало массу времени.

– Мятное на палочке, – потребовала девушка Мартиана.

– Будет достаточно, если ты скажешь просто: мятное, – поправила ее Джорджина.

– Мятное на хуечке.

– Господи, да как ты можешь… – ужаснулась Джорджина.

– Мятное на пиздюшке.

На сей раз девица Мартиана получила от медсестры напоминание в форме пинка под ребра.

Больше никто не требовал мятного мороженого, наибольшим успехом пользовалось шоколадное. Но этой весной у Бэйли появилась новинка: персиковая мельба. Я заказала ее для себя.

– С орешками?[3]– спросил парнишка.

Все мы переглянулись, скорчив гримасы. Сказать ему пару теплых и ласковых? Медсестры затаили дыхание. За окошком чирикали весенние птички.

– И без орешков обойдемся, – бросила наконец Джорджина.

Проверка каждые пять минут, проверка каждые пятнадцать минут, проверка каждые полчаса. Некоторые медсестры, открывая двери, громко предупреждали: «Проверка!» Щелк, поворот дверной ручки; шшш– шорох открываемой двери; «проверка!», шшш – шорох закрываемой двери; щелк – поворот дверной ручки. Проверка каждые пять минут – слишком мало времени, чтобы принять душ, выпить чашку кофе или прочесть три страницы в книжке.

Когда через несколько лет появились электронные цифровые часы, они напомнили мне те самые уходящие пятиминутки между двумя проверками. Точно таким же образом убивали они время; медленно, отрезая секунды одну за другой, выбрасывая их кратким писком в мусорную корзину, а в конце концов сообщали, что время уже истекло. Щелк, шшш, «проверка!», шшш, щелк: еще пяток минут жизни пошло коту под хвост. И следующие пять минут, проведенные в том же самом месте.

Через какое-то время меня перевели на получасовую проверку, но Джорджина оставалась на пятнадцатиминутках, посему, пока мы занимали совместную палату, перевод не играл для меня ровно никакого значения – щелк, шшш, «проверка!», шшш, щелк.

Это было одной из причин, в связи с которой мы предпочитали торчать в коридоре, напротив дежурки медсестер. Дежурной достаточно было высунуть голову и зыркнуть на нас внимательным взором, совершенно не мешая нам.

Иногда у медсестер хватало наглости спросить, где кто находится. Щелк, шшш, «проверка!»:

– Полли не видели?

– Совершенно не собираюсь пахать вместо тебя, – ворчала Джорджина.

Шшш, щелк.

Но, не успеешь оглянуться, а они уже снова: щелк, шшш, «проверка!», шшш, щелк.

Это никогда не кончалось, даже по вечерам, проверки укладывали нас спать, были нашей колыбельной, нашим метрономом, нашим пульсом. Они были всей нашей жизнью, отмеряемой ненамного больше, чем пресловутой чайной ложечкой. Или же столовой ложкой? Ложка жизни, две ложки жизни. Старая, помятая, выщербленная, жестяная ложка, до краев заполненная чем-то, что должно бы быть сладким, но на самом деле, переполненным горечью, чем-то, что минуло и ушло, и чего мы даже не успели испробовать – нашей жизнью.

Маникюрные ножнички. Пилочка для ногтей. Бритвенный станок. Перочинный ножичек (полученный от отца на одиннадцатый день рождения). Заколка для волос (та самая, которую получила после экзаменов на аттестат зрелости, с двумя маленькими розовыми жемчужинками). Золотые серьги Джорджины (да вы смеетесь! Погляди, вот тут, сзади, – медсестра показывает на серьге заостренный изгиб, – видишь, вот тут острое). Поясок. (Мой поясок? Да что тут происходит?! Всему виной пряжка; ее удлиненным, металлическим язычком можно себе выколоть глаз.) Нож. Ну ладно, ножи исключаются. Но почему вилки и ложки? Ножи, вилки и ложки.