Вино из одуванчиков - Рэй Брэдбери

Тому было всего десять лет. Он ничего толком не знал осмерти, страхе, ужасе. Смерть — это восковая кукла в ящике, он видел ее в шестьлет: тогда умер его прадедушка и лежал в гробу, точно огромный упавший ястреб,безмолвный и далекий, — никогда больше он не скажет, что надо быть хорошиммальчиком, никогда больше не будет спорить о политике. Смерть — это егомаленькая сестренка: однажды утром (ему было в то время семь лет) он проснулся,заглянул в ее колыбельку, а она смотрит прямо на него застывшими, слепымисиними глазами… а потом пришли люди и унесли ее в маленькой плетеной корзинке.Смерть — это когда он месяц спустя стоял возле ее высокого стульчика и вдругпонял, что она никогда больше не будет тут сидеть, не будет смеяться илиплакать и ему уже не будет досадно, что она родилась на свет. Это и быласмерть. И еще смерть — это Душегуб, который подкрадывается невидимкой, ипрячется за деревьями, и бродит по округе, и выжидает, и раз или два в годприходит сюда, в этот город, на эти улицы, где вечерами всегда темно, чтобыубить женщину; за последние три года он убил трех. Это смерть…

Но сейчас тут не просто смерть. В этой летней ночи поддалекими звездами на него разом нахлынуло все, что он испытал, видел и слышалза всю свою жизнь, и он захлебывался и тонул.

Они сошли с тротуара и зашагали по протоптанной, усыпаннойщебнем тропинке — по обе стороны густо росла сорная трава, и в ней громко,неумолчно трещали сверчки. Том послушно шел за матерью — большой, храброй,прекрасной, его защитницей от всего света. Так вдвоем они шли и шли — и вотостановились на самом краю цивилизации.

Овраг.

Здесь, в этой пропасти посреди черной чащобы, вдругсосредоточилось все, чего он никогда не узнает и не поймет; все, что живет,безыменное, в непроглядной тени деревьев, в удушливом запахе гниения…

А ведь они с матерью здесь совсем одни.

И ее рука дрожит!

Да, дрожит, ему не почудилось… Но отчего? Мама ведь больше,сильнее, умнее его? Неужели и она тоже чувствует эту неуловимую угрозу, тозловещее, что затаилось там, внизу, и сейчас выползет из темноты? Значит, можновырасти и все равно не стать сильным? Значит, стать взрослым вовсе не утешение?Значит, в жизни нет прибежища? Нет такой надежной цитадели, что устояла быпротив надвигающихся ужасов ночи? Сомнения разрывали его. Мороженое вновьобожгло ему холодом горло, все внутри похолодело, по спине пошел мороз,оледенели руки и ноги; ему вдруг стало очень зябко, точно вновь налетел изпрошлого декабрьский ветер.

Так вот оно что! Значит, это участь всех людей, каждыйчеловек для себя — один-единственный на свете. Один-единственный, сам по себесреди великого множества других людей, и всегда боится. Вот как сейчас. Нузакричишь, станешь звать на помощь — кому какое дело?

Тьма поглотит в одно мгновенье; одно чудовищное, леденящеемгновенье — и все кончено. Еще задолго до рассвета, задолго до того, какполицейские начнут прощупывать своими фонариками темную, растревоженнуютропинку и на ней зашуршит щебень под ногами людей, которые в смятении кинутсяна помощь. И даже если они сейчас только в пятистах шагах от тебя, а уж навернотак оно и есть, темный прибой может захлестнуть за три секунды и отнять у тебявсе твои десять лет, и…

Жизнь — это одиночество. Внезапное открытие обрушилось наТома как сокрушительный удар, и он задрожал. Мама тоже одинока. В эту минуту ейнечего надеяться ни на святость брака, ни на защиту любящей семьи, ни наконституцию Соединенных Штатов, ни на полицию; ей не к кому обратиться, кромесобственного сердца, а в сердце своем она найдет лишь неодолимое отвращение истрах. В эту минуту перед каждым стоит своя, только своя задача, и каждыйдолжен сам ее решить. Ты совсем один, пойми это раз и навсегда.

Том проглотил комок, застрявший в горле, и прижался кматери. Господи, не дай ей умереть, молил он. Не делай нам ничего плохого. Папапридет с собрания через час, и если дома никого не будет…

Мать двинулась по тропинке в дикую чащу.

— Мам, ты за Дуга не бойся, — дрожащим голосом сказалТом. — С ним ничего не случилось. Ты за него не бойся, с ним ничего неслучилось.

— Он всегда возвращается этим путем. — Голосматери звенел от напряжения. — Я сто раз говорила ему — ходи другойдорогой, но эти проклятые мальчишки все равно лезут напролом. Когда-нибудь онпойдет туда и больше не вернется.

БОЛЬШЕ НЕ ВЕРНЕТСЯ. Это может означать что угодно. Бродяги.Преступники. Тьма. Несчастный случай. А главное — смерть!

Один во всей вселенной.

На свете миллион таких городишек. И в каждом так же темно,так же одиноко, каждый так же от всего отрешен, в каждом — свои ужасы и своитайны. Пронзительные, заунывные звуки скрипки — вот музыка этих городишек безсвета, но со множеством теней. А какое необъятное, непомерное одиночество! Аневедомые овраги, что засасывают, как трясина! Жизнь в этих городишках по ночамоборачивается леденящим ужасом: разуму, семье, детям, счастью со всех сторонгрозит чудище, имя которому Смерть.

Мать снова громко позвала в темноту:

— Дуглас! Дуг!

И вдруг оба почувствовали — что-то случилось.

Сверчки умолкли.

Стало совсем тихо.

Он и не знал, что бывает такая тишина. Беспредельная,бездыханная тишина. Отчего замолчали сверчки? Отчего? Какая этому причина?Прежде они никогда не умолкали. Никогда.

Значит… Значит…

Сейчас что-то случится.

Казалось, овраг напрягает свои черные мышцы, вбирает в себявсе силы спящих городков и ферм на многие мили вокруг. Великая тишинапропитанных росой лесов, и долин, и накатывающихся как прибой холмов, гдесобаки, задрав морды, воют на луну, вся собиралась, стекалась, стягивалась водну точку, и в самом сердце тишины были они — мама и Том. Вот сейчас, сиюминуту что-то случится, что-то случится. Сверчки все молчат, звезды опустилисьтак низко, что, кажется протяни руку — и на пальцах останется позолота. Их несчесть, звезд, они жаркие, колючие…

Все растет, разбухает тишина. Все острей, напряженнейожидание. Ох, как темно, пустынно, как бесприютно!

И вдруг далеко-далеко за оврагом — голос:

— Я здесь, мам! Иду, мама! И снова:

— Мам, а мам! Иду!

Шлеп-шлеп-шлеп мчатся ноги в теннисных туфлях по дну оврага:с хохотом несутся трое мальчишек — брат Дуглас, Чарли Вудмен и Джон Хаф. Бегут,хохочут…

Звезды взвились вверх, точно десять миллионов ужаленныхулиток втянули свои рожки.

Сверчки застрекотали.