Брат-юннат - Станислав Востоков

В густых зарослях ивняка на склоне обитали серые цапли. Они выходили на открытое место лишь в час кормления. Орудуя клювами, словно китайскими палочками, цапли быстро заглатывали свою порцию рыбы и вновь растворялись среди густых ветвей.

Остальной территорией владел серый журавль Журик. Он был большим хулиганом. Из всех птиц Журик доставлял мне больше всего неприятностей. В какой бы точке Пруда я ни оказывался и как бы ни старался избежать встречи с журавлём, он всегда появлялся рядом и глядел злыми глазами из-под своей красной бухарской тюбетейки. При этом он совершал ритуальную чистку перьев: ставил их дыбом и перебирал клювом. Для посетителей это была мирная, даже, пожалуй, умилительная картина. Но затем происходило такое, от чего они ахали: Журик бросался на меня и начинал клевать. Это было очень обидно! Ведь он клевал того, кто приносил ему корм! При этом Журик почему-то старался «отрезать» меня от своей кормушки, куда я нёс мешанку. Не желая рисковать, я высыпал корм на землю и перепрыгивал через ограду. Если же расстояние между мной и журавлём было слишком мало, бегство становилось опасным. Чтобы не получить удар в спину, приходилось принимать бой, и я делал выпад ведром. Опешивший журавль снова принимался «чистить перья». И вот тут следовало не мешкая перескочить забор.

Ещё на территории Пруда обитали журавли-красавки и стая шикарных, но нервных венценосных журавлей с коронами золотистых перьев. Несмотря на многочисленность, эта группа жила незаметно. Большую часть дня она пряталась от Журика за холмом, поросшим низким кустарником. Лишь дважды в день журавли выходили к кормушкам и быстро скрывались, стоило неподалёку показаться красной бухарской тюбетейке.

Я в меру сил помогал всем служителями. И лишь Тетерина не подпускала меня к своим птицам.

– Не надо мне тут! – говорила она. – Напортачишь, а потом отвечай!

И, встряхнув огромный помятый тазик с мешанкой, шла кормить своих драгоценных эму.

Это недоверие меня огорчало. Правда, кое в чём Тетерина была права. Если в отделе и были по-настоящему опасные птицы, то это, безусловно, эму. И дело не столько в их силе, сколько в глупости.

К тому же у этих гигантов шалили нервы. Достаточно было резкого движения, чтобы птицы с ногами тираннозавров припускали по загону, как скаковые лошади.

Единственным человеком, на которого эму реагировали иначе, была Тетерина. Увидев её, они забивались в угол, ложились на землю и закрывали глаза.

Эму дважды в день получали сытную мешанку, но всегда выглядели голодными. С утра до вечера они вышагивали по загону, пробуя «на зуб» всё, что попадётся. Публика жалела «несчастных птичек» и пичкала эму сухими листьями клёна, искренне считая, что именно этим питаются австралийские птицы. Других наших питомцев такая пища сразу бы свалила, но эму не показывали даже лёгкого недомогания.

Ежегодно у них появлялись полосатые птенцы. Под напором общественного мнения Тетерина в конце концов согласилась доверить их юннату.

К каждому, кто появлялся в клетке, «мелкие» бежали с голодным писком и принимались клевать всё блестящее: в первую очередь пряжки ремней и пуговицы. А ещё они очень любили трепать шнурки. Поэтому не раз, выходя от птенцов эму, я летел кубарем, наступив на развязанный ими шнурок.

Вопреки желанию Тетериной, объявившей монополию на взрослых эму, мне всё-таки удалось за ними поухаживать. Произошло это, когда в их клетке провис потолок. Теперь эму бродили, подпирая сетку головами, словно безрукие австралийские атланты.

Даже Тетерина понимала, что птицы в роли опорных столбов – это слишком, и перегнала их в соседний загон, куда открывался чёрный ход из дома.

Так у меня появилась возможность с ними познакомиться. Осталось только дождаться, когда Тетерина уйдёт на выходные.

Их у каждого работника зоопарка, как и положено, два. Правда, у смотрителей за животными выходные обычно идут не подряд, а с перерывом. Это не очень удобно, но у зоопарка свои законы, ведь животные требуют ежедневного ухода. В субботу и воскресенье отдыхают самые уважаемые смотрители и работники администрации. Тетерина, разумеется, относила себя к «уважаемым» и даже к «пожилым», хотя ей не исполнилось и сорока. Кроме того, она объясняла своё особое положение семьёй, которой надо уделять внимание.

– А у молодых покамест семей нет. Так что поработают!

При этом вся семья Тетериной состояла из неё и мифического мужа, которого никто никогда не видел.

Как бы то ни было, Тетерина намертво отсутствовала в субботу и воскресенье. Но я долго не мог попасть в эти дни в зоопарк, поскольку меня забирали на дачу.

Покормить эму собственными руками мне довелось лишь осенью, когда я поступил в художественное училище. Увы, их кормление оказалось таким же скучным, как и сами эму.

Зато в те дни я близко сошёлся с Куролаповым.

Он как раз вышел из больницы, где ему что-то вырезали. Куролапов непрестанно описывал это событие во всех красках, охал и стонал, будто до сих пор находился на операционном столе. Он хотел, чтобы окружающие разделили его переживания, и мы их разделяли. Все, кроме Тетериной, конечно. Она вообще была неспособна с кем-либо что-либо делить, будь это эму или переживания. Но Куролапов её чёрствости не замечал. К каждому встречному он обращался как к родному и запросто завязывал душевный разговор, который нередко заканчивался обсуждением смысла жизни.

Свою речь Куролапов пересыпал не очень изящными прибаутками, но в поступках зачастую оказывался выше других.

Моё участие в жизни отдела Куролапов принял сразу. Он окружил меня таким вниманием, что даже его не очень тонкие шутки стали восприниматься как нечто естественное, вроде сопровождающего человека шарканья обуви.

Куролапов ежедневно приезжал из другого города, тратя на дорогу больше двух часов. Я уж не говорю о том, чего это стоило человеку, который практически слеп. Как-то он рассказал, что почти полностью потерял зрение, когда в детстве упал с дерева, и с тех пор различает лишь силуэты. Куролапов состоял в обществе слепых и имел белую трость, которой незрячие люди нащупывают дорогу. Однако он ею не пользовался, и вряд ли кто догадывался о его недуге, когда Куролапов широкими шагами проносился через проезжую часть. Ориентироваться ему, как сове, помогал острейший слух.

Когда я спросил Куролапова, может ли он читать, он ответил:

– Если приспичит, могу различить строчки. А буквы уже нет.