Забудь обо мне - Айя Субботина

Выйти замуж за мужчину, которого не люблю так, как должна бы любить? Надеяться, что наш брак спасет хороший секс? Что для счастья мне будет достаточно одной только заботы и крепкого плеча? Может быть, если бы мне было тридцать или сорок, я бы даже не раздумывала, но в двадцать четыре…

— Зай, прости, но я с тобой уже правда заебался. — Мне кажется, он никогда не говорил ничего подобного, даже когда очень злился. А сейчас голос спокойный, отстраненный.

Он режет что-то во мне.

В тот момент, когда испуганно делаю шаг вперед, Бармаглот мотает головой.

И от того, что между нами что-то очень болезненно рвется, у меня закладывает уши.

— Не надо, Зай. Я твоими играми сыт по горло.

— Мне просто… — Глотаю панику. — Марик, мне нужно немного времени, чтобы все…

— Ни хуя тебе не нужно, Зай, — жестко обрубает он. — Ты же знаешь.

Я снова пытаюсь подойти к нему, но на этот раз он просто открывает дверь, и я вижу свою испуганную мать за его спиной.

— Машину оставь себе, — коротко чеканит Марк Миллер, и я не могу назвать его иначе, потому что этого сухого и безэмоционального мужчину просто не знаю. Кто он? Проедет и не оглянется. — Я пришлю к тебе посредника, решим, как передать тебе кондитерку и всю эту поеботу. Мне оно на хер не впало.

— Алиса, что происходит? — пытается встрять мама.

— Бармаглот, я все объясню, — все еще пытаюсь что-то доказать.

Господи, что? Что мне ему говорить?!

Что для таких, как я, в словаре нет достаточно мерзкого и гадкого слова?

Или что я просто очень сильно ошиблась?

— Тебе пора взрослеть, Зай. Так что костыль в моем лице тебе больше не понадобится.

— Что? — не понимаю.

— Не звони, не пиши, не приезжай. Так понятнее?

Мотаю головой — нет, нет и нет!

— А самое смешное, Зай, — он горько и жестко улыбается, — я же сказал, что люблю тебя, а ты, блядь, даже не услышала. Ты, блядь, даже не услышала, как сорокалетний долбоеб сказал, что любит тебя, мелкую занозу в его жопе.

Он сказал, что любит?

Когда?!

— И, Зай, — он еще раз смотрит на меня с ног до головы, — платье тебе правда идет. Надеюсь, пригодится.

А потом, пока я пытаюсь собрать то, что разваливается прямо у меня в руках, начинается немое кино.

Бармаглот поворачивается боком.

Потом спиной.

Потом делает шаг от меня.

Расстояние между нами растет.

Моя мать пытается что-то сказать, но он проходит мимо, как будто ее вообще не существует.

Так много шагов.

Между нами уже целая пропасть.

Я подбираю проклятые тяжелые юбки.

— Марик!!! — ору, срывая голос, пытаясь его догнать.

Путаюсь в юбках.

Падаю, ударяясь плечом о стену.

— Мам, пожалуйста, мам! — отбиваюсь от ее попыток меня обнять. — Останови его, мам! Останови, пожалуйста, мам! Мам!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Тяжелая пощечина отрезвляет лучше нашатыря.

Сначала темнеет в голове, и в эти несколько секунд оператор выключает свет и меняет пленку, и я не слышу, и не вижу вообще ничего.

Потом экран мельтешит, идет разноцветными полосами и начинается другое кино.

Я обхватываю себя за плечи, пытаюсь сделать сама не знаю что — ползти, бежать на коленях?

— Хватит, Алиса! — кричит мать. — Слышишь?! Хватит! Остановись хотя бы раз. Не разрушай хоть что-нибудь. Хотя бы на это способна?!

— Догони его, мам, — умоляю я.

Мне так страшно.

Никогда-никогда, даже в детстве, мне не было так страшно.

Мой песочный замок сбивает тяжелыми волнами шторма, который я сама же и раскачала.

— Алиса! — Мать падает передо мной на колени, берет за запястья и трясет руки, словно это поможет меня вразумить. — Отпусти его. Дай. Ему. Уйти.

— Нет, — мотаю головой. — Нет!

— Пусть уходит, Алиса. — Мать перестает меня трясти, обхватывает ладонями за щеки и ждет, пока я сфокусирую внимание на ее глазах. — Ты не сделаешь его счастливым, Алиса. Не ты. Ты… просто не умеешь любить.

Если бы она сказала, что я просто бессердечная бездушная тварь — это было бы намного легче.

Я не умею любить.

Это — правда.

И жить в мире, где мой злой большой Бармаглот больше никогда не ответит на мой звонок — тоже.

— Алиса, солнышко, тебе нужно поесть.

Кто-то трясет меня за плечо.

Одергиваюсь, сильнее натягиваю одеяло, почти до самого подбородка.

Достаю из-под подушки телефон, моргаю, чтобы навести резкость на экран. Я столько плачу в последние дни, что даже глаза открывать больно.

Нет никаких сообщений. Нет пропущенных звонков. Все мои отчаянные мольбы ответить, прислать хотя бы точку — не прочитаны.

— Алиса, хотя бы бульон, — упрашивает мать и пытается стащить с меня одеяло.

— Мам, Бармаглот звонил?

Она тяжело вздыхает, говорит, что зайдет попозже и выходит, осторожно, почти беззвучно, закрыв за собой дверь.

Я перезагружаю телефон.

Бросаю взгляд на дату и не могу поверить, что с того ужасно дня прошла почти неделя.

Как я жила это время? На успокоительных, на таких дозах всяких маминых травяных сборов, что иногда теряла грань, за которой сон превращался в реальность.

Ничего не меняется — чудесным образом не появляются ни звонки, ни сообщения.

Он правда ушел?

Он действительно больше никогда не ответит?

Я больше не его любимая Зая?

Обхватываю подушку двумя руками, зарываюсь в нее лицом и снова плачу. Уже почти нечем, но соленые слезы все равно щиплют веки.