Зарницы красного лета - Михаил Семёнович Бубеннов

больше начинает нуждаться в нем, и это радовало и окрыляло его… О, как жил в эти дни Мишка! От Наташи точно веяло свежим, бодрящим ветром, а из-под ресниц ее струился такой теплый, согревающий сердце свет, что Мишка, побыв с нею часок наедине, уходил, не чуя под ногами земли.

Наступила ранняя весна. Случилось как-то так, что Наташа особенно сильно обидела Мамая. Не выдержав, он загоревал, долго не приходил к ней и буянил по деревне. А потом Наташа сама назначила свидание.

Они встретились в воскресенье за деревней, на опушке леса. В лесу было глухо, дремотно; на опушке, широко раскинув листья, влажно дышал орляк, а под ним теплились фиолетовые цветы сонной травы.

Мишка и Наташа сидели на сухом пригорке. Разговор не ладился: говорили больше о мелочах, о том, что мало интересовало. Опираясь руками о землю и немного откинув голову назад, Наташа сказала:

— Сонная трава зацвела. Как рано! Ты знаешь: она от порчи. Надо будет нарвать…

— Ты что, порченая?

— Ага… — Наташа задумчиво засмеялась, оттолкнулась от земли, нагнула голову. Порченая, да! Муторно что-то, Мишенька, у меня в душе.

— Плюнь!

— Нет, себе в душу не плюнешь!

По опушке косо ударил лунный ливень. Ярко осветилось лицо Наташи, тускло замерцали ее черные волосы, почему-то заплетенные сегодня, после долгого перерыва, в девичьи косы. Пряча лицо от лунного света, Наташа строго спросила:

— А ты что буянишь?

— Так… — уклончиво ответил Мамай.

— Не надо, Мишенька. Ишь разбушевался! А зачем? Не надо. Я не люблю. Не будешь, а?

— Полюбишь — не буду.

Не ответив, Наташа сунула руку под белую, в горошек, кофточку, спросила тихонько:

— Хочешь, я тебе подарю что-то?

— Покажи!

Наташа вытащила из-под кофты шелковый, обшитый кружевами кисет: сегодня она делала все, как девушка.

— На! Только люби…

— Наташа! Ух ты!..

Мамаю показалось, что внутри у него что-то зазвенело. Он схватил Наташу и начал целовать в губы. Она задыхалась и отбрасывала его кудри.

— Родная моя… — шептал Мамай.

— Уйди!

— Наташенька!

— Уйди! — Наташа вырвалась из рук Мишки и поднялась. — Господи, что я наделала! Ты мне всю жизнь перевернул!

Отряхнув юбку, она быстро пошла к деревне.

— Наташа! — закричал Мамай. — Обожди! — Он догнал Наташу, обнял за плечи: — Наташенька, дорогая, я сватов завтра пришлю!

— Не присылай! Откажу!

Мамай остановился и осмотрелся непонимающе, как хмельной. А ночью он снова буянил в деревне.

В эту ночь отец Мишки — Василий Тихоныч — долго не мог уснуть. Прислушиваясь к гомону молодежи у пруда, строго говорил жене:

— Мишка-то… вон что делает! Слыхала? Что сопишь, слышишь, что сказываю?

— Слышу, слышу…

— Ты толком говори, как образумить?

— Толком и говорю: женить пора, что уж…

А утром Мишка сам неожиданно заговорил о женитьбе. Улучив момент, когда отец остался в горнице один, он сел у стола и твердо сказал:

— Ищи сватов, тять!

Отец обрадовался:

— Дело, сынок, дело! — Он тоже подсел к столу. — Мы уж с матерью толковали. Сватов мы живо найдем. Сосватать — не лошадь променять. А кого сватать?

— Наташу Глухареву.

Василий Тихоныч встал:

— Иди опохмелись лучше! Или девок мало?

— Как хошь. Могу в отдел уйти.

— Мишка! — Василий Тихоныч побледнел. — Хозяйство рушить? Не позволю!

— Ты не ругайся, тять… — спокойно и властно сказал Мишка. — Раз я задумал — сделаю.

Через три дня Мишка добился согласия отца. Василий Тихоныч побоялся, что упрямый Мишка, единственный сын, действительно уйдет из дому. К Наташе отправилась известная сваха Манефа. Вернулась она скоро и, только переступив порог, ехидно пропела:

— Пожалуйте, женишок… отказ.

— Что? — вскочил Мамай.

— А то… От ворот — поворот… — издевалась Манефа. — Позор на всю деревню! Спасибо, этого со мной не бывало! Толку нет уговорить бабу, а туда же — жениться.

— Нет, ты погоди… — перебил Мамай, двигая бровями.

— Погожу. Годить — не родить. Ну?

— Что же она?

— А то, что не идет, вот и все!

Не слушая, Мамай вырвался в сени. «Так…» — сказал он, сжимая челюсти. Забежал в чулан, отыскал спрятанную в мочале бутылку с самогоном. Не отрываясь, опорожнил из горлышка. Ядовитое зелье быстро ударило в голову. Мамай устало опустился было на ларь, но сразу поднялся, потряс кулаками.

— Так, значит! — И вылетел на улицу.

Где-то за околицей тихонько всхлипывала гармонь. Стадо гусей, заночевавшее на улице, с гоготом поднялось с земли. Гуси путались под ногами Мамая, взлетали, хлопали; крыльями, а он бежал и раскидывал их руками. Выхватив из ограды соседа березовую жердь, Мамай кинулся на окраину деревни. Подлетев к избушке, стоявшей на отшибе, он начал хлестить жердью по окнам:

— А-а, ведьма! На, на, получай!

В избушке заголосила женщина.

— Обманула?! — гремел Мамай. — На, получай!

— Грабют! Караул! — доносилось из избушки.

— Не кричи, ведьма, не кричи! — Мамай откинул жердь, подошел к разбитому окну, погрозил: — Смотри, а то возьму и столкну твою хибару в овраг, тогда будешь знать! Ты мне что наворожила? Пойдет! За что я тебе муки таскал! Обманула, ведьма старая!

Расправясь со старухой ворожеей, Мамай вернулся в деревню и направился к пруду, где жила Наташа Глухарева. У ее избы он остановился и сказал вслух:

— Так… Что же делать? — И вдруг быстро решил: — Опозорю!

Дома под навесом отыскал лагун с дегтем, вернулся к избе Наташи. Хотел вымазать ворота. Но когда вытащил помазок и начал вертеть его в руке, удерживая стекающий деготь, стало жалко Наташу. И он, шатаясь от хмеля и горя, пошел домой, чуть сдерживая рыдания…

Василий Тихоныч был обрадован отказом Наташи. Его ничуть не тревожило, что это, по словам Манефы, было позором для его двора. Он надеялся, что Мишка скоро образумится и они возьмут в дом девушку. Но Мишка не образумился. Василий Тихоныч распускал о Наташе нехорошие слухи, стараясь опозорить ее, но и это не помогло. В сердце Мишки все так же, не угасая, горела любовь. Все свободное время Мишка стал просиживать под навесом на чурбане. Он заметно похудел, а глаза его постоянно были налиты горячим зноем.

Однажды Василий Тихоныч присел рядом и ласково заговорил:

— И чего горюешь, ну? Такую ли еще свадьбу справим! Девки, слава богу, не перевелись!

— А такой не найдешь.

— Чего мелешь? Не клином на ней свет сошелся! Вон, скажем, у Архипа…

— Уйди, тять, — попросил Мишка. — Не досаждай.

— Но-но! Супротивный какой!

Когда белогвардейцы заняли деревню и объявили мобилизацию в свою армию, Мишка Мамай еще сильнее загоревал: ему предстояло идти в солдаты. Он относился равнодушно к любой власти. У него была одна забота: как бы добиться любви Наташи. Он не терял надежды и ждал, что вот-вот Наташа попросит прощения и станет его женой.