Эшафот забвения - Виктория Платова

Милый мой дружочек, марийский гений, иллюстратор “Калевалы”,безнадежно влюбленный, счастливо влюбленный, – я даже не знала, сколькопросидела вот так, периодически впадая в забытье… Нужно взять себя в руки, тупоговорила я себе, – и не могла. Я сидела у него в ногах и вспоминала легкий марийскийакцент, дешевую куртку, мутный самогон, дурацкое слово “запупырить”, “Шекспирана сборе хвороста”, Микки Спиллейна по вечерам, фенобарбитал, которым он меняснабжал… Мне нельзя было уходить отсюда, мне нельзя было оставлять его… Если быя была рядом, ничего подобного не случилось бы… Анук Эме, всегда пребывающая вотличном расположении духа, спасла бы тебя… Серьга, Серьга!.. Я почувствовалапривкус крови во рту, и только это привело меня в чувство. Кому нужно былоубивать его? Ничего ценного, кроме картин, кроме папок с набросками… Ямашинально осмотрела комнату: все было на местах, только пленки с рабочимизаписями размотаны и порваны: как будто кто-то искал что-то в записях, но, такничего и не обнаружив, выместил свою злость на магнитной ленте. Пудель, окотором я почти забыла, впадая в провалы беспамятства, дергал меня за крайпальто. Если собака здесь, то где же Елик? Я даже не знаю, как зовут собаку, ногде же Эльвира, а для друзей – Елик, Ела, Елка?.. Он все тянул и тянул менякуда-то, этот грязно-серый комок свалявшейся шерсти, и я подчинилась ему.

…На кухне, привалившись спиной к батарее, сидела Елик.Разбросанные ноги в теплых шерстяных колготках с аккуратно заштопанными пятками– Елик вообще была аккуратной девушкой… Фланелевый халат с большими алымимаками на зеленом фоне, повязанный белоснежным передником, – ни пятнышка, ниподтека… Гусь на столе – она даже не успела поставить его в духовку; несколькотарелок с уже готовыми салатами, мастерица, хозяюшка, именно такая жена нужнабыла Серьге…

Нет, крови нет. Никакой крови нет.

В собачьем блюдце валялись ошметки гусиных внутренностей, апод грудью у Елика торчала рукоять. Я уже видела похожую.

Я уже видела похожую под старческой грудью забытой актрисыТатьяны Петровны Александровой… На лице Елика застыло изумление, она так ничегои не поняла в последний момент. Господи, до чего же она трогательно-некрасива,даже смерть не сгладила ее черты… Но эта рукоять, полное отсутствие крови…Кошмар начинается снова. Кошмар, которому был положен конец в кафе-хамелеоне“Паломник”. Кошмар, ушедший в воронку незакрытой ванной вместе со стройнойверсией гения сыска Бориса Клепикова… И единственное связующее звено междуубийствами на студии и этим диким двойным убийством – я…

Я – виновница всех несчастий, я – магнит, которыйпритягивает преступления. Я, я, во всем виновата только я. Но почему разбросаныи изуродованы пленки, кто так впал в ярость при виде магнитофонных записейразговоров с самоубийцами? Даже салаты не тронули и ни одного ящика невыдвинули… Кто загнал под сердце Елика эту рукоятку? И почему она несопротивлялась, почему позволила убить себя?..

Я не могла больше здесь оставаться, я даже не смоглапроститься с мертвым Серьгой. Плохо соображая, я спустилась вниз, вызваламилицию по чихающему таксофону и побрела прочь от дома Серьги. Дома, которыйстал его последним прибежищем в канун Рождества…

* * *

…Ничего не кончилось.

Рукоять под сердцем у Елика, тот же нежный и внезапный ударв грудь, который был нанесен Татьяне Петровне Александровой. Они накладывалисьдруг на друга, они говорили мне – ничего не кончилось. Я пыталась связать этиубийства – и не могла. Три актрисы составляли звенья одной цепи, они идеальноукладывались в схему, предложенную Клепиковым. Но Елик – она не была актрисой,она не работала в группе Братны, она даже никогда не была на “Мосфильме”, онавыпадала из схемы. Ничего общего – и совершенно одинаковый почерк убийцы. Придяв себя (на это потребовались сутки), я пыталась проанализировать убийство Еликаи Серьги и постоянно заходила в тупик. Если Елика убили так же, как и актрис,то почему Серьге была уготована такая ужасная смерть? Единственное, чтосвязывало их, – полное отсутствие крови, как будто убийца боялся се пролить.Как будто он вообще боялся ее. Только потом, много позже, я начала думать опленках, разбросанных на полу комнаты. Я пыталась восстановить все своиощущения и наконец-то вычленила главное: было похоже, что пленки простоуничтожили. Но кто и – самое главное – зачем? Какой компрометирующий разговорискал убийца, и искал ли он его вообще? Быть может, он ограничился лишь тем,что попытался уничтожить их? Так или иначе – я чувствовала это подсознательно,– смерть Серьги была целиком на совести безнадежно испорченных пленок.Возможно, Серьга разговаривал с кем-то, кто мог что-то сообщить ему. Что-товажное. Важное для собеседника Серьги и для убийцы. Сам Серьга мог и не придатьэтому значения.

Ты не можешь сдаваться. Ты не должна сдаваться, что бы тамни думал капитан Константин Лапицкий.

Я вспомнила, что все разговоры автоматически фиксируются ина головной базе кризисного Центра реабилитации самоубийств. Значит, искатьнужно там, это один шанс из тысячи, но чем черт не шутит… Спустя два дня,запасшись рекомендациями, взятыми у документалиста Гоши Полторака, и выслушавот него поздравления “С Новым годом! С новым счастьем, старуха! Привет Серьге,им довольны, очень”, я отправилась в кризисный центр и представилась егодиректору, кроткой пожилой женщине Ольге Александровне, сотрудницей“Мосфильма”, которая готовит материалы для будущей полнометражнойхудожественной картины о кризисном центре. Моего маловразумительного пропускадаже не понадобилось, когда я сказала, что пришла по рекомендации ЕгораПолторака: здесь его хорошо знали и, похоже, любили. Я выслушала краткийэкскурс в историю создания центра, узнала, что в нем работают четыре женщины,все с высшим психологическим образованием, “очень ответственные девочки, они унас просто чудеса творят…”. Почтительно прослушав курс лекций, я наконецпопросила разрешения заняться разговорами Серьги: говорят, вы взяли в штаткакого-то слепого художника? (Прости меня. Серьга!) И попросила разрешенияпрослушать некоторые записи. Очень ненавязчиво я подвела ее к теме Серьги, иона охотно дала мне пленки. На письменном столе директора стояла крошечнаяелочка и фотография в золоченой рамке – двое детей с такими же широкопосаженными и близорукими, как у Ольги Александровны, глазами – внуки. Машенькаи Арсюша, представила их Ольга Александровна. Да-да, очень милые, мне они оченьпонравились…

Кризисный центр занимал небольшую трехкомнатную квартирку,напичканную аппаратурой, запахом дешевого растворимого кофе и плакатами сЖераром Депардье на стенах: очевидно, все четыре штатные сотрудницы центрасходили с ума по хулиганистому обаятельному французу.

Получив искомые пленки, я уселась в дальней комнате и подбдительным оком Депардье принялась за прослушивание.

…На плакате был запечатлен кадр из фильма “Под солнцемсатаны”. Я видела эту картину еще во ВГИКе. В ней Депардье играл сходящего сума священника; сейчас я точно так же сходила с ума, выслушивая разговорыСерьги с совершенно разными людьми. Похоже, я взялась за непосильную задачу –голос Серьги, такой живой, ничего общего не имеющий с безжизненным телом,оставленным мной в квартире на “Пражской”, ранил меня в самое сердце, не давалсосредоточиться. Я с трудом понимала суть реплик, а когда понимала, то забывалао том, что Серьга мертв. Только теперь – непоправимо поздно – я поняла, какимсильным характером он обладал, как интуитивно чувствовал малейшие нюансы вповедении собеседника, как безошибочно находил именно те слова, которые былинеобходимы… Спрятав голову в ладонях, я тихонько плакала, с ужасом ожидая, чтосейчас откроется дверь и войдет кто-нибудь из сотрудниц – уже два раза ониприносили мне кофе. Только спустя несколько часов мне удалось собраться исосредоточиться на сути многочисленных монологов каныгинских собеседников. Вних не было ничего криминального, ничего настораживающего – только отчаяние,растерянность и почти невыполнимое желание быть услышанным.