Пардес - Дэвид Хоупен

Эван встряхнулся, повернулся к нам и попытался убежать. Мы с Ноахом и Амиром припустили со всех ног. Мы обогнали Эвана всего лишь на несколько ярдов – Ноах впереди, мы с Амиром следом, – но Эван с покалеченной ногой безнадежно отстал. Я услышал его вопль, обернулся, увидел, что сумрак нагоняет его, оступился и рухнул ничком. Попытался подняться на четвереньки, сумрак приближался, вот он почти надо мною, и тут я нащупал ракетницу, она выкатилась из упавшего Эванова рюкзака. Я схватил ее и выпалил в опускающийся сумрак.

Вспышка взмыла вверх, ярко-оранжевой кометой пронзила бесконечное пространство – урок нарушенной относительности, – но вскоре выдохлась и по дуге полетела вниз. Спустилась из росистого утра в призрачный вечер, обрушилась взрывом красок, осыпала нас дождем неоново-электрических желтых и красных искр.

Ко мне подбежал Амир:

– Что случилось?

Ноах помчался вперед, схватил Эвана, тот полз на четвереньках, хватал ртом воздух.

– Что…

С небес спустилось облако пламени, в нем стоял расплывчатый силуэт. Сперва он напомнил мне Витрувианского человека, только с крыльями, но потом я разглядел четыре лика: спереди человек, справа лев, слева бык, сзади орел. Силуэт становился выше, больше, еще больше, наполнял собой атмосферу, описывал круги. У меня замерло сердце: теперь лица были человечьи. Одно мое, второе Эвана, третье Ноаха, четвертое Амира. Лица эти мигали, плакали в унисон. Из середины облака вырвалась молния, следом вихрь.

– Дуй! – Эван стоял на коленях, шрам его алел. – Вы, хляби и смерчи морские, лейте[297], вашу мать!

Груды обрывочных изображений. Чей-то труп, какой-то лев и осел. Псы пожирают псов. Я за руку с матерью иду по развалинам Иерусалима. Закаты, рощи, океаны, летние солнцестояния, оливковые деревья. Тельцы, закланные на алтаре. Лисы бегут, горят их хвосты. Огонь окружает наш город, каждое дерево, каждый дом, каждый холм. Вода в кровь, град в огонь. Красные дверные рамы, великий злодей, плач матерей. Гора над нами: мы одолеем, мы одолеем. Множество лестниц. Вверх-вниз. Край засухи. Прекрасная тень смерти. Каин убивает Авеля, Иосиф взывает из ямы. Годы плавятся: мои родители хоронят своих родителей, я хороню моих родителей, меня хоронят какие-то незнакомцы. Года, десятилетия, столетия, эры. Наша четверка держится за руки, сливается воедино, объединенное всезнание, возвышенное видение, божественный образ.

Я сидел в пустынном величественном зале. Все белое, чистое, блестящее. Потолок простирался насколько хватало глаз, точно футуристический амфитеатр. Я был один, в черном смокинге, в центре ряда, вокруг меня – тысячи незанятых мест. Впереди сцена с белым занавесом. На правой стене картина в раме: охваченный бурею замок пьяно клонится в море. Темные оттенки, вихрь света, облака в серых пятнах, зубчатые утесы, корабль вдали.

– Билет, пожалуйста. – Тоненький голосок в левом ухе. Сбоку терпеливо дожидался малыш в кондукторской фуражке, тянул ко мне руку. На табличке написано: “Даниэль”.

– Что?

– Ваш билет, будьте добры. – Малыш достал карманные часики, выругался неслышно, спрятал часы в карман пиджака. – Время поджимает.

Я достал из нагрудного кармана белый билет. “РЯД 7, МЕСТО 25”. Внизу – фраза на греческом. Я протянул малышу билет, он пробил его, вернул мне.

– Держите его при себе, – посоветовал он. – Ни в коем случае не теряйте.

– Что там написано?

– Пардон?

– По-гречески, – пояснил я. – Я не могу прочесть.

– Обычно о таком не спрашивают.

– Вы не можете мне сказать?

Он замялся.

– “И я от горя человечней стал”[298].

– Так и знал, что найду тебя здесь, – произнес знакомый голос за спиной.

Мы с мальчиком обернулись к дверям. По проходу шел Эван, венок из листьев он сменил на белый смокинг. Хромота его прошла, шрам исчез. Я не понял, к кому он обращается, к мальчику или ко мне.

Мальчик потупился:

– Вам здесь не место. (Эван все равно уселся справа от меня.) У вас нет билета.

– Есть, конечно. – Эван достал билет из нагрудного кармана. – Только, кажется, не сюда.

– То есть ты не останешься? – спросил я Эвана.

Он покачал головой:

– Увы, нет. Мне нужно посетить другой показ.

– Вам нельзя здесь оставаться, правда, – настаивал мальчик. – Мы обязаны начать как можно скорее.

– Я на минутку, – ответил Эван.

– Откуда ты его знаешь? – спросил я. – Даниэля?

– Я его и не знаю. Толком не знаю. – Внимание Эвана привлекла картина на стене. Он указал на нее, рассмеялся негромко: – Ты мог выбрать что угодно, а выбрал именно это?

– Я ничего не выбирал, – возразил я. – Я даже не знаю, что это.

– “Пилский замок во время шторма”, – снова вмешался мальчик. – Бомонт.

– По-моему, тебе подходит, – заметил Эван.

Свет начал гаснуть.

– Думаю, это знак мне. – Эван встал. – Удачи, Иден. – Он взял мальчика за руку и повел к выходу. Занавес поднялся. На сцену спустился длинный тонкий экран.

– Господь, свершив небесный суд, не по делам воздаст[299], – прогремел голос из оркестровой ямы. Экран осветился. Бледный зрачок. Два глаза синхронно моргают. Нос. Губы. Мое лицо. – А по тому, что мы могли б, будь больше Бога в нас. – Темнота. Начался мой фильм. Ничего, кроме тонкого тихого звука.

* * *

Я лежал ничком на земле. Некоторое время я моргал в темноте. Губы потрескались, я полз, я дышал землей, ладони мои кровили. Постепенно – казалось, прошли часы – мне удалось встать. Буря миновала. Меня шатало, кружилась голова, в правой руке пульсировала фантомная боль. Я щурился от слишком яркого света, ждал, пока глаза привыкнут. Я был на поляне рядом с палаткой, на изрытой земле валялись могучие расколотые дубы, ветки, мусор, тут же лежал трупик лисицы. Я силился выдавить крик – тщетно. Я ждал, пока уймется первая волна паники, гадая, как долго пробыл без сознания и не ушли ли остальные без меня. “Увидеть было б должно тут опричь меня – других, и очень многих”[300].

Я отправился на поиски.

– Ноах! – исступленно кричал я. – Эван! Амир! Оливер!

Эхо.

Через полчаса я нашел Оливера. Он сидел на валуне, уронив голову на руки. Рядом с ним лежали его очки, сломанные пополам. Я впервые осознал, до чего он худой – как щепка! – и маленький. В эту минуту он казался совсем изможденным.

– Оливер. – Я поковылял к нему. Он не взглянул на меня. – Оливер, – я сел рядом с ним, – что с тобой?

Он поднял голову:

– Ари, это ты?

– Да.

– Я ничего не вижу.

– Догадался. – Я покосился на его очки. – Твои очки…

Он покачал головой:

– Мои глаза.

– В смысле?

– Не видят.

– Не понимаю, о чем ты…

– Ари, нет света, я… я ослеп!

– Что?

– Я ослеп, блядь, не вижу нихера, я…

– Так, окей, погоди, – тяжело дыша,