1916. Война и мир - Дмитрий Миропольский

Пистолет перекочевал в руки Марии Павловны, которой было не привыкать обращаться с оружием.

— И правда, тяжеловат, — сказала она, несколько раз уверенным движением подняв и опустив ствол. — А если ещё снарядить… В магазине сколько патронов?

— Десять. Он двухрядный, — солидно ответил Пуришкевич. — Я вижу, вы разбираетесь.

— Не советую соревноваться с ней в тире! — В голосе Дмитрия Павловича прозвучала гордость.

— Можно?

Теперь пистолет двумя руками держала Верочка, разглядывая щёчку рукояти. На рубчатой поверхности виднелось рельефное изображение: индеец в головном уборе из перьев, а над ним по кругу надпись Savage.

— Сэвидж, — прочла она, — дикарь… Так пистолет называется?

Пуришкевич кивнул.

Балерина наклоняла пистолет в разные стороны и любовалась игрой света на синеватой поверхности.

— Сэвидж, — нараспев повторяла она, раздувая ноздри. — Сэвидж… Какое звучное слово! Всё-таки в оружии есть что-то возбуждающее… дикарь с оружием — м-м-м…

Мария Павловна перехватила призывный Верочкин взгляд, брошенный на брата. Дмитрий Павлович с наигранным безразличием покрутил взвод граммофонной пружины и поставил иглу в начало пластинки.

Из зеркальной комнаты к гостям вышел Феликс. По приезде он первым делом угостился из перламутровой коробочки, выполнив данное себе обещание. Князь мелко шмыгал носом и подпевал пластинке.

— …called it macaroni… Что, Верочка, вы нашли достойную музыку? — спросил Феликс. К нему бросился Панч, и князь, присев на корточки, принялся чесать бульдога. — Yankee Doodle dandy… Пси-ина… Заждался? А мы уже вернулись!

Дмитрий Павлович кивнул на дверь в зеркальную комнату.

— Там что, есть отдельный выход на улицу?

— Есть, потом покажу, тебе понравится. — Князь увидел в руках Верочки «сэвидж». — Чей это пистолет?

— Мой. — Пуришкевич поспешил забрать оружие у девушки. — Карман оттягивает.

Он вставил магазин и сунул пистолет в карман брюк.

— Оставили бы в пальто, — посоветовал Юсупов.

Брутальный Savage ему не понравился. Вот «браунинг» — другое дело.

— А где сюрприз? — не сговариваясь, хором спросили Мария Павловна с Марианной и переглянулись.

— Да, вы обещали! — поддержала Каралли.

— Сюрприз готов и скоро будет! А пока…

Феликс прикрыл глаза, загадочно улыбнулся и стал дирижировать в такт песенке.

Брик собрал со стола карты. Была его очередь сдавать.

В дурачка они рубиться не стали, играли в преферанс. Шкловский глянул в листок с пулей — записью игры — и поцокал языком по поводу незавидного результата Северянина.

— Пуля — дура, вист — молодец… Повезло тебе, что Вовки нет, а то без штанов остался бы!

Это верно, играл Маяковский очень азартно и норовил сокрушить противника. Перед игрой всегда оговаривал принцип сухого чистогана: тот, у кого кончаются деньги, выходит из игры без долгов. То есть проигравший должен расплатиться немедленно. Одни приписывали такой принцип жадности, другие — бессмысленной жёсткости.

— Может, чаю? — предложила Эльза. Она прибрала на кухне и вернулась в комнату.

— Эличка, чай — в партер! — привычно ответил Игорь, посмешив мужчин, и разлил вино по бокалам.

Присказка о чае, как и об одиннадцатой версте, сложилась благодаря талантливым алкоголикам. Костя Фофанов-младший писал стихи под псевдонимом Олимпов. Ваня Игнатьев тоже был поэтом и завсегдатаем «Бродячей собаки». Они дружили с Северянином, и как-то втроём за бутылочкой выдумали эго-футуризм — в отличие от кубо-футуризма Давида Бурлюка.

Девиз — Мысль до безумия! Безумие индивидуально! — забавлял эго-футуристов до женитьбы Игнатьева в январе четырнадцатого года. На второй день свадебной гулянки он зарезался бритвой.

Индивидуальное безумие Фофанова-Олимпова выглядело менее опасным. Он любил прихлёбывать чай из стакана в паузах между стихами, когда читал со сцены, и однажды широким театральным жестом вдруг выплеснул на слушателей остатки заварки с ложечкой и лимоном. Случился скандал, дворнику пришлось высвистывать городового, и Костю забрали в участок. После этого фраза про чай в партер стала знаковой.

Преферанс в отсутствие Маяковского тянулся вяло. Брик со Шкловским заказывали верные контракты; Северянин ремизился по собственной оплошности, просев на несколько рублей при десятикопеечном висте.

— Не люблю я преферанса, — наконец забрюзжал он и налёг на остатки вина.

Осип хмыкнул:

— Ваша фамилия Достоевскый?

— Фёдор Михалыч преферанс презирал потому, что крупно выиграть нельзя, — заметил Виктор и повторил: — Повезло, что Вовки нет. Крупно, не крупно, а раздел бы тебя наверняка!

— Ничего, — отмахнулся Игорь. — Покуда публика книги покупает и на концерты мои ходит, Маяковский не страшен.

Эльза снова устроилась на диване, поджав ноги.

— Это ненадолго, — сказала она. — Скоро все читать перестанут и будут в кинематограф ходить. Фильму смотреть недорого и легко. Даже грамоте учиться не надо.

— Как это можно сравнивать?! — возмутился Северянин. — Одно дело — какая-то фильма, за пару дней снятая, и другое — книга.

— Книга книге рознь, — рассудительно заметил Брик. — Я, если позволишь, в издательском деле немного смыслю. Что публика лучше всего покупает?

В голосе Шкловского звучало презрение.

— Пинкертоновщину. Детективчики всякие и прочий мусор.

— Мусор, может, и мусор. Только у приличной книги какой тираж? Тысяча, две, от силы три, а у этого мусора — тридцать тысяч, пятьдесят… Случается, и до ста доходит!

Северянин продолжал возмущаться:

— Ну и что? Это же не литература, а порнография!

— Не скажи! Порнография стоит рубль, и её поискать надо. А детектив — семь копеек в любом газетном киоске. Каждый купить может, даже ребёнок. Помню, Розанов рассказывал, как однажды у детей на даче отнял книжонку про сыщиков. Вредно, мол, такое читать! Потом поехал домой — и в поезде раскрыл грешным делом. Говорит, не заметил, как от Сиверской до Питера добрался! А это часа три езды, между прочим… Теперь вот краснеет, но тайком покупает и читает иной раз ночь напролёт. Сам Василий Розанов, не кто-нибудь!