Ожог - Василий Аксенов

Куницера немедленно под стражу. Семь лет строгого режима итри по рогам! Ну, Нинке дадут не больше года, конечно, она слепое орудие, исейчас не те времена… Это он, подполковник Чепцов, сказал «не те времена»? Ох,если б в те времена это было!

Через несколько минут он был уже готов для исполнения долга:выбрит, застегнут, вся вражеская документация, листы, копирки, уложена встарую, но крепкую еще папочку с золотом по муару «Участнику краевойпартконференции 1952 года». Однако чего-то еще не хватало. Чего же? Водки,догадался он.

Открыл кухонный шкаф, распечатал бутылку «Экстры», налилодин стакан – прошло! Закусил сухим венгерским супом-гуляшом. Второй стакан –прошел, подлец! Высыпал суп в ладонь, махнул в пасть. Хорошо! Вылил в стаканоставшееся – пролетело! Пососал большой палец. Взял было плащ – да ну его кчерту! Взял было шляпу, пошла ты на хуй! Взял старую чекистскую фуражечку, вбилв нее голову; то ли фуражечка усохла, то ли голова разрослась. Ну-ниче-го!Зеррр гуттт! Тррре бьеннн! Полине Игнатьевне цветок-ромашку-пластмасс напрощанье. Молчишь, падла? Дай поцелую! Спи, дитя, в бессонном мраке ночи! Адью,мадам! Ля гер!

Старухи, гревшиеся на скамеечке возле дома, чрезвычайноизумились, когда из подъезда вышел незнакомый полувоенный человек с красной папкойпод мышкой и бодро зашагал к трамваю. Спина, зад, боковики, затылок – былинеузнаваемы.

возникла, когда Аристарх Куницер, не посмотрев по сторонам,выскочил из боковой улицы на главную. Взвыли тормоза, остановились обавстречных потока, водители надрывались от мата, а голубой «Жигуленок», как ни вчем не бывало, сделал левый поворот и поехал по своему маршруту. Средивсеобщего хая водитель «персоналки» Талонов сказал задумчиво, глядя вследудаляющемуся частнику с женской головкой на плече:

– Если московские девки не прекратят заигрывать на ходус половым органом, аварийность будет расти.

Лежавший сзади Вадим Николаевич Серебряников гулко захохоталсквозь сон.

Нина смотрела на профиль любимого Аристарха. Он, кажется,даже и не заметил опасности на перекрестке. Он кусает губы и о чем-тонапряженно думает, этот человек с моим любимым профилем. Ах, как была счастливаНина в эти минуты – то положит голову на плечо любимому, то заглянет ему вглаза… даже и думать забыла о том, что час назад изнасилована была мнимымотцом. И вдруг любимый сам об этом напомнил.

– Этот человек… этот Чепцов… он что, родственник твой?

Нину чуть-чуть замутило. Что сказать? Ах, если бы любимый несегодня за ней заехал, а вчера. Ну, не рассказывать же сейчас ему обо всех этихдиких тайнах. Лучше соврать, лучше думать, что сегодня – это вчера.

– Отец.

Аристарх вдруг круто завернул направо из второго ряда и,прямо перед носом огромного бетоновоза, пролетел под арку какого-то дома и тамостановился.

– Он был палач, твой отец. Он мучил мою мать. Тебя ещена свете не было, когда он был палачом. Он допрашивал людей с применениемпыток. Я видел, как он бил локтем в глаз связанного человека.

– Ты… видел… как Чепцов бил в глаз человека? –переспросила она, едва дыша.

– Связанного человека, – жестоко уточнил –Аристарх. – Локтем в глаз. Ты дочь палача.

– Нет! – закричала она. – Нет! Нет!

Аристарх положил голову на руль и закрыл глаза.

Морозные ели, наползающие друг на дружку. Крылья елок.Несколько звездочек. Безжизненный праздник морозного окна, и лишь наверху возлефорточки желтый живой кружочек, масляный след луны.

– Здравствуй, Толя. А где мама?

Мартин вошел с мороза, весело потер руки, снял пальто, ещераз потер руки, хлопнул Толю по плечу и сел на их уродский жесткий диванчик.Он, видимо, был еще весь в делах, весь в своих хлопотах, рецептах, жалобах,симптомах и потому не заметил, что Толя курит.

Толя курил папиросу «Казбек» и пил сладкий портвейн избольшой темной бутылки. Папиросы и вино он нашел в кухонном ящичке черезнесколько часов после ареста мамы. Теперь сидел за столом и тупо курил первый вжизни табак и тупо пил первое в жизни вино. Никаких ощущений не испытывал, кромесухости во рту. Безразлично, как сорокалетний мизантроп, втягивал и выпускалдым, глотал вино. Тупо глядел на Мартина.

Мартин сидел на диванчике, прямой и улыбающийся. Удивительнобелые и ровные зубы, подумал Толя, мне бы такие. Совершенно американские зубы.Американцы отличаются великолепными зубами. У Ринго Кида точно такие же зубы.

– Так что же? Мама еще не пришла?

– Мамы нет, – спокойно сказал Толя. –Арестована. Мартин не вскрикнул и не вскочил, он только тут же

закрыл лицо руками и горько заплакал.

Толя смотрел на Мартина как бы издалека, как бы иззрительного зала на экран. Смотрел с туповатым удивлением – зрелищеширокоплечего мужчины с крепчайшей лысой головой, рыдающего, как дитя, былоудивительным.

– Бедная, бедная, – еле слышно повторял Мартин, ислезы прямо катились у него между пальцев и даже повисали на венозныхсплетениях кистей.

И вдруг Толя как бы прозрел – все увидел остро и в истинномсвете, понял разницу между своими слезами и мартиновскими. Толя тогда,несколько часов назад, плакал не сам, в нем плакал маленький мокрый зверек, тотмаленький Толик, который хотел быть обыкновенным комсомольцем и учеником, онплакал от страха перед страшными переменами в своей жизни. Мартин плакал сам,плакал по маме.

Толя бросил свой табак и оттолкнул вино. Встал и подошел кМартину.

– Не плачьте, Филипп Егорович, – сказал онстранным хриплым баском. – Я уж все выплакал за двоих.

Мартин услышал и вспомнил про него. Пока он плакал, закрывлицо, он, конечно, не помнил о Толе, он думал о маме. Может быть, он вспоминалкакие-то минуты их любви, печальной и стыдной любви между женской и мужскойзонами, – что может быть печальней и стыдней любви двух зеков? Может быть,вспоминал и минуты счастья – ведь какая же любовь бывает без счастья? Онопустил ладони и вытер лицо рукавом.

– Толька, милый, ничего не бойся, – сказал онсвоим обычным голосом. – Толька, прости меня, но я буду молиться. За мамуи за тебя.

– Ваш алтарь они забрали, – сказал Толя.