Ожог - Василий Аксенов

– Вот работенку мне подыскали на старости лет, –хихикал он, обводя руками безжизненный страшный блок. – Сторожем вкитайском музее. Да вы, ребята, не смущайтесь. Я вас не знаю, вы меня незнаете. Хватит, никаких воспоминаний! Всё забыто, все забыты. Просто встреча напыльных тропинках далеких планет. Вы не думайте, я уже не тот, я не русский ине американский человек, и с той моей жизнью давно покончено, не помню ни обид,ни унижений, ни намеков на умственную неполноценность, словом, ничего из того,что побудило нашу биогруппу взяться за оружие. Между прочим, я теперь уже и нечеловек вовсе. Я теперь – философская структура. Я мыслю здесь в тишине порелигиозным вопросам. Вот тотем, вот крест, вот Будда, Озирис, синто, дзэн,серп и молот. – Он благодушно показывал указательным пальцем в разные углыблока, и там на мгновения высвечивались религиозные символы.

– Дело нелегкое, – уважительно прокашляласьструктура, прежде именовавшаяся подполковник Чепцов. – Больше скажу, делотонкое. Мыслю много и строго, спуску ни себе, ни им не даю. Справимся,конечно, – и не такое было…

Дикая спазма предсмертной пошлости скрутила тут нас.

– Боже, за что ты покарал нас выбросом на далекуюповерхность?

– И существует ли здесь Божия власть?

Все затихло тут на какое-то единственное, полноепронзительной надежды мгновение, и затем из-за гор донеслось до нас печальноеслово:

– Бог не карает, и сила его не во власти. Бог – этотолько добро и только любовь и никогда не зло. Знай, что, когда чувствуешьдобро, или любовь, или восторг, или жалость, или что-нибудь еще высокое, тыприближаешься к Богу. Знай, что, когда чувствуешь злость или что-нибудь ещенизкое, ты уходишь от Бога. В несчастье Бог дает тебе надежду. Отчаявшись, тыотталкиваешься от Бога. Бог – это всегда радость, величие, красота. Нерадость,низость, некрасота – вне Бога. Ты наделен волей быть близко к Богу или уйти отнего, потому что ты человек. Сейчас ты отпал от Бога и окружен страшнымисимволами своего несчастья, но Бог посылает тебе мысль о себе, и это надежда.Ждите, как все, кто ждет Его Сына, ждите и мо…

Тут слово вдруг оборвалось, и все пропало, все, чтосвязывало еще нас с Богом и с нашей прежней жизнью, растворилось в черноте, априблизились к нам лишь предметы ужаса, из которых мы почти ничего не могли ужени назвать, ни узнать, а то, что мы могли назвать, быть может, было страшнеененазванного.

По пыли вокруг нас прошла мощная и тугая, как стальной трос,струя мочи. Завеса пыли, качаясь, приближалась к нам, ко мне, к нему, к ним, ктому, что там еще так яростно билось, словно полураздавленный паучок. Черноеокно космоса озарилось огромной глумливой улыбкой. Пыль опала, и вскоре ужевесь край космоса оздрился гигантской глумливой улыбкой.

…и уже в невидимом пространстве взошла полная переливающаясяслеза – Земля.

Есть в Москве странный перекресток. Садовое кольцо тут какраз заворачивает к Курскому вокзалу, а Ново-Басманная убегает к Разгуляю, а ещеодна протока утекает в самое пекло, к площади Трех Вокзалов. Каждый час сквозьэтот перекресток проходит пятнадцать тысяч машин.

Что ж тут странного, скажет читатель, изрядно уже уставшийот странностей этой книги. Мы видим здесь самый обычный московский перекресток,скажет он и будет глубоко не прав.

Во-первых, в Москве нет нестранных перекрестков, каждыйстранен своей особой странью, а во-вторых, полюбуйтесь!

Диким мысом конструктивизма, старым дредноутом Муссолини,въехал сюда дом Министерства путей сообщения, а напротив него МПС поновее,высотный сталинец с кремовыми завитушками на могучих плечах. Между ними стоит,как неродной, мраморный юноша, гвардейский кавалерист, русский шотландец,жертва своей матерой родины. Скромно поблескивают за его спиной крестыуцелевшей церкви. Напротив же юноши, наискосок через огромный асфальтовый бугорвидна престраннейшая раковина с темной бездонной пастью, вход в метро «Красныеворота».

Здесь, если встать под главный светофор, на макушкуасфальтового бугра и посмотреть вниз, на Сухаревку, покажется, что попал наВеликое переселение народов – бесконечной толпой вверх и вниз идут машины.

Тащатся, шипя пневмосистемами, гиганты КР Азы и «уральцы», середняки-работягиМАЗы и ЗИЛы, юлят новые кони России «Фиаты», проносятся фисташковые«Волги»-такси и черные персоналки-оперативки, мотоциклы «Явы» и «Иж-планеты»,свадебные «Чайки» и похоронные ГАЗы, разбитные настырные «Москвичи» иодиночки-дипломаты – и все это течет, словно рыба-кета, на неведомый нерест, ив этом во всем как раз и везли Пострадавшего в последний, как говорится, путь.

И в этом во всем и как раз на упомянутом уже перекресткезастал Пострадавшего миг тревоги, когда остановилась вся Москва.

Что это было, никто не понял, но разом все остановилось, ивсе московские миллионы замерли в смертельно-остром предчувствии, всмертельно-радостной надежде, в смертельно-близком ожидании. Милиция иоперслужба еще несколько секунд суетилась на осевых полосах и в резервныхзонах, еще по инерции думая, что это чувство Близости К Чему-то есть простосекретный приказ о проезде персоны, потом замерли и они.

– Что это? – тихо спросил Пострадавший. –Алиса, что это? Неужели?

Она положила ему на лоб свою согревающую руку. Она ничего немогла сказать. Душа ее трепетала.

Все смотрели в разные стороны, в разные углы земли и неба,откуда, как им казалось, должно было возникнуть Ожидаемое: в тучах ли, загранью ли крыш, в странной ли раковине метро… Мгновенная и оглушительная тишинаопустилась на Москву, и в тишине этой трепетали миллионы душ, но не от страха,а от Близости встречи, от неназванного чувства.

Сколько это продолжалось, не нам знать. Потом все сновапоехало.

1969 – 1975