Под флагом цвета крови и свободы - Екатерина Франк

– Но вы все равно рискнули, – задумчиво возразила Морено. Эдвард кивнул:

– Это… то, что было – продолжалось до самого вечера. В живых осталось меньше половины, когда капитан велел загнать всех пленных в трюм и сказал, что продолжит на следующее утро. Офицер, который должен был руководить ночной вахтой, был не слишком усерден к работе и не стал возражать, когда я предложил поменяться. Я дождался темноты: часовые уже почти засыпали, нужно было постоянно их одергивать, но я этого делать не стал…

***

Взять ключи от карцера из кают–компании оказалось удивительно просто: у Эдварда даже не дрожали руки, когда он, усиленно изображая расслабленный и сонный вид, отвечал на приветствия остальных офицеров, уже ложившихся спать, торопливо шаря по столу якобы в поисках своей трубки. Спрятав в рукав тяжелую связку, он небрежно закурил, пожелал всем доброй ночи, вышел вон и лишь тогда запоздало осознал, что упустил свой последний шанс отказаться от задуманного. Холодные ключи мерзко оттягивали руку, впивались в ладонь острыми зубцами и пахли солью и медью – точь–в-точь как разлившаяся после выстрела по палубе кровь; Эдвард вздрогнул и прибавил шагу.

Сторожили пленников всего двое конвоиров – ни одного из них Дойли не знал в лицо, но теперь это было к лучшему: меньше волнения и страха убить. Первого, долговязого и с рябым глуповатым лицом, он оглушил одним коротким и верным ударом по затылку, второго – тот обернулся, но не успел вскрикнуть – сгреб за грудки, зажав рот ладонью, и быстро, резко направил кулак в чужую челюсть. Хруста кости, правда, не послышалось, однако незадачливый часовой обмяк мгновенно; убедившись, что оба они дышат, Эдвард, сам удивившись собственной расчетливости, стянул с себя шейный платок, разорвал надвое, соорудив из него два нехитрых кляпа, оттащил обоих подальше от двери и связал между собой найденным тут же обрывком веревки, очень кстати заменившим уже пожертвованный было Эдвардом на это дело пояс.

Должно быть, пленные по возне за дверью догадались, что происходит: когда Дойли вошел внутрь и приблизился к клетке, все они уже были на ногах, во все глаза рассматривая своего нежданного спасителя.

– Вы проиграли нам и прекрасно это понимаете, – подумав, обратился сразу ко всем Эдвард: капитана, как он узнал перед вахтой, казнили еще днем, следом за отважным квартирмейстером, так что человека, способного отвечать за всех, среди уцелевших не имелось. – Я дам вам шлюпки, запас еды и воды, позволю уйти и не открою огонь, если вы дадите слово не пытаться нас больше атаковать

– А что же мы скажем на Тортуге, когда спросят, где наши братья? – негромко поинтересовался кто-то из темноты, поддержанный чуть слышным быстрым говором остальных – кажется, тот самый здоровяк, что заступался днем за приговоренного мальчишку. Щуплый испанец – тот, что днем вел себя благоразумнее прочих – прихрамывая, добрался до решетки и предостерегающе поднял руку:

– Погодите-ка все! – Его цепкие черные глазки сразу же впились в лицо Эдварда: – Откуда нам знать, что это не ловушка?

– Я не настаиваю, – холодно отрезал Дойли, гадая, сколько времени пройдет, прежде чем его хватятся наверху. – Можете остаться и разделить участь своих братьев, если желаете.

– Вот как? – хищно оскалился сидевший возле решетки чернокожий африканец–пират – видно, из беглых рабов, но на удивление хорошо говоривший по–английски. – А если мы согласимся, а после того, как ты откроешь дверь, перережем тут всех, пока спят?

– У вас ничего не выйдет, – теряя терпение, покачал головой Эдвард. – На этом судне почти сто человек, а вас сколько осталось – пятнадцать, двадцать?..

– Восемнадцать, – мрачно подытожил щуплый испанец и просунул между прутьями решетки окровавленную грязную руку: – Хорошо, даю слово, что мы не нападем сегодня. Чего ты сам-то хочешь за свою помощь? У нас ничего нет, разве что можем взять тебя с собой.

Эдвард брезгливо дернул щекой, проигнорировав предложенную руку. Отвращение, которое ему всегда внушала любая нечистота, даже вынужденная, на секунду взяло верх, и он даже пожалел, что решился помочь этим людям, но совладал с собой и вставил ключ в замочную скважину:

– Мне ничего не нужно. Уходите, и, надеюсь, больше нам с вами никогда свидеться не доведется.

Он не смотрел на то, как, опираясь друг на друга, выбирались из клетки обессилевшие от потери крови, ран, полученных в последнем бою, и вынужденного двухдневного поста люди. Эдвард быстро, как только мог, вывел их на полупустую шлюпочную палубу и помог спустить на воду два ялика: в обоих, по счастью, уже лежали запасы еды и воды, да и сами пираты быстро срезали припасы, лежавшие в остальных лодках, и погрузили к себе.

– Уходите скорее! – тревожно озираясь на марсы, где дремали двое «вперед смотрящих», прошептал Дойли. – Плывите на юго–восток – до берега меньше тридцати миль.

– Погоди, парень! – тот самый здоровяк–заступник, теперь стоявший в шлюпке и помогавший устраивать наиболее слабых и тяжелораненых, запрокинул голову, хватаясь за швартовочный конец: – Ты что же, не пойдешь с нами?

– Брось, Билл! Отправляемся, – поспешил остановить его приятель–испанец, но здоровяк лишь упрямо тряхнул густой, неровно стриженой челкой цвета темной соломы:

– Помолчи, Ченси. Ты что же, не видел их капитана? Эй, парень – как там тебя? – он умоляюще покосился на Эдварда. – Не дури, а? Он тебя прикончит, когда узнает, что ты помог нам.

Мгновение Дойли колебался, затем наклонился и протянул здоровяку запасную пару весел.

– Капитан Эванс ничего не узнает, – произнес он с куда большей уверенностью, нежели испытывал на самом деле. – У меня своя дорога, а у вас своя: мне нельзя идти с вами. Желаю вам удачи – и прощайте!

– Э нет, сынок, это так не работает, – прошамкал не выбитыми зубами какой-то старый матрос, баюкая замотанную окровавленной тряпицей левую руку; седые волосы его, вылезавшие из–под синего ситцевого платка, развевались по ветру, однако глаза, слезящиеся, все в красной сетке, расползшейся по белкам, глядели поразительно ясно и твердо: – Ты нарушил приказ, значит, можешь сделать это снова. У нас говорят: пират однажды – пират на всю жизнь…

– Мистер Пакстон, ради всего святого, не сейчас!.. – раздраженно перебил его щуплый испанец. Сидя у румпеля, он наклонился вперед и дернул того, кого звал Биллом, за штанину: – Он прав: это его дело. Море тесно, разочтемся однажды, – пообещал он, скупо оскалившись в лицо Дойли, и сразу же повторил тихо, но яростно: – Отправляемся!

Здоровяк Билл Катлер колебался, не желая, точно так же, как и днем, мириться с творящейся, в его понимании, несправедливостью; однако привычка повиноваться товарищу, за которым он следовал повсюду и безоговорочно доверял его уму, взяла верх: медленно, неохотно он уселся на свое место и подтянул к себе пару весел. Эдвард еще долго глядел на черную воду, даже когда оба ялика уже исчезли из поля его зрения, охваченный странной, непонятной тоской – будто столкнулся с каким-то мучительным, но неизбежным явлением – затем, кое-как пересилив себя, поднялся опять на верхнюю палубу, разбудил и чуть менее резко, нежели обычно, отчитал заснувших дозорных. Вскоре он сдал вахту своему ни о чем не подозревавшему сменщику, отчаянно зевавшему и наверняка про себя проклинавшему и капитана, и пленных, и собственное когда-то принятое желание служить во флоте, сухо сообщил, что все в порядке, и отправился спать.