Русский лабиринт - Дмитрий Дарин

Тут медсестра заходит. Надевает халат, слушает, как я с врачихой препираюсь, а врачиха уже и ручку в пальцы взяла – ответы мои записывать. Я снова о своем. Комиссарша в мою подпись на карте тычет – вы же сами согласились, говорит, обследование пройти. Я по новой – я ж не знал, что не для формы, а в действительности нужно. Тем более – мне это, точно, не нужно. Тут и медсестра встряла – боитесь, спрашивает? Я даже про боль в спине забыл, повернулся к ней и аж губу закусил – так прихватило. Не знаю, какая гримаса у меня на лице была, но на ее лице такая ухмылочка нехорошая – до сих пор не забуду. Говорю ей: видите ли, меня на «слабо» уже с детского сада взять не могли, так что недорогой у вас аргумент. А вы, женщина – это я уже к врачихе повернулся, – и не надейтесь ни на какое мое обследование… ну, то есть обследование меня. Я, говорю, здоров, а вот к вам подходит одно древнее изречение Гиппократа. Это намек на «врачу – исцелись сам!». Тут, мужики, медсестра аж зашлась. Кричит прямо – это вам не женщина! Это доктор! Я вижу, надо сматывать потихоньку, скандал разгорается, сейчас братву, то есть медбратьев кликнут, и все – пиши привод в психушку. Еще мне же чего и вколют для успокоения и на учет, уже точно, поставят. Я поднимаюсь, стараюсь не кряхтеть и направляюсь к выходу. Не женщина, а доктор с нескрываемым изумлением – куда это вы? Я говорю – уже у дверей, чтобы выскочить в случае чего, – мол, у вас уже обеденный перерыв, не смею задерживать, после как-нибудь зайду. Она так мило мне в ответ: ничего страшного, мы для вас время найдем. Только не надо хамить. Я ей: а где я нахамил и чем? Эта змея тут меня добила, честное слово. Говорит: вы вроде культурный человек, а на жаргоне каком-то изъясняетесь. Неприлично, мол. Я уже за ручку дверную держусь, но все-таки меня любопытство разобрало. Какой такой жаргон, спрашиваю? А вот «слабо» какое-то… что это такое? …Я не понимаю таких слов, примитивный и хамский жаргон. Я вам в карту пишу – отказались от обследования! Подпишите! Ну что тут сделаешь? Смеяться – как-то не хочется, возражать бесполезно. Да и бессмысленно. Постучал кулаком по голове, потом по двери и вышел. Пока на выход шел, даже шагу прибавил, про спину забыл начисто. Вдруг, думаю, догонят, расписываться заставят. В общем, еле ушел!

За столом долго смеялись. Потом перешли на скабрезные анекдоты и, подогретые Андреевой историей, смеялись навзрыд. Егерь Фомич хохотал вместе со всеми, вытирая слезы с глаз. «Редко, когда такие веселые охотники приезжают», – думал Фомич. Тут его взгляд зацепился за свое ружье, из которого Андрей завалил кабана.

– Почистить надобно, – сказал егерь, не переставая смеяться, взял спокойно ружье и отнес к себе в комнату. «Мужик вроде нормальный, но черт его знает… справки-то ему не дали. А может, и в самом деле псих какой», – подумал егерь, потом вспомнил последний анекдот и улыбнулся.

2011

Откуда повелось название «лабух» для ресторанного музыканта, точно никто не знает. Кто-то считает, что от цыганского «габан» – «пойте». Кто-то думает, что от псковского «лабута», что означает бестолковый ротозей, никчемный халтурщик. А может, от двух смыслов сразу. Толя Щагин, да и никто из игравших с ним в ресторане с пернатым названием «Чайка» города Беломорска тоже не знал и даже не задумывался над этим. Лабух и есть лабух. Но Анатолий был лабухом экстра-класса. Играл почти на всех инструментах, разве что кроме духовых. А когда брал в руки гитару – в своей компании, конечно, не на работе, то за столом никто не шевелился. Пел Толик еще лучше, чем играл, и тоже своим особым манером. Голоса, от природы сильного, не выпячивал, но как-то неуловимо выражал ту самую, единственно верную интонацию, исходящую из песенного слова, особенно грустного, так любимого на Руси. В такие минуты редкая женщина не смахивала слезу или даже, не смущаясь, комкала платочком совсем намокшие глаза. Никому бы в голову не пришло назвать его в такой момент лабухом, скорее, Толян тянул на полубога. Не то чтобы он пользовался своим искусством, но нужды в женской ласке не испытывал и был с дамами неумолимо нежен. Тем более к своим годам удержался холостым, по принципу – никогда не рано поздно жениться. Взял гитару в руки Толя и сегодня, на дне рождения коллеги по ресторанному песнопению. Все были уже солидные мужики, за сорок, только имениннику, басисту Володе, стукнуло тридцать восемь. Играл он неплохо, даже хорошо, но как-то не так. Как-то неправильно, свысока, что ли. Казалось, он не играл, а цедил звуки, как цедят презрительные слова через оттопыренную губу. Публику басист Володя искренне презирал, особенно тех из нее, кто совал им мятые пятерки и десятки, как говорили в советские времена – вбухивал в оркестр. Бывают такие музыканты да и вообще творческие люди, про которых правильно было бы сказать, что Бог не наделил, а плюнул в них талантом. Но играл он хоть и без вдохновения, но правильно, на совесть. Правда, совесть его была спесива, но уж ладно. Да и приходил на работу всегда вовремя. Себя ждать не заставлял и никого не подводил. Поэтому пиром в его честь никто не побрезговал.

Компания с разрешения метрдотеля осталась после закрытия в том же ресторане, продуктов с кухни было навалом, спиртного тоже. Кроме пары официанток и буфетчицы, за стол залетели еще несколько девушек – пассий оркестрантов и подруг пассий самого разного калибра, возраста и расцветки. Непонятно откуда затесалась даже узбечка с заплетенными тугими косами, жгутами спадавшими из-под тюбетейки. Говоря проще, к глубокой ночи баб уже было навалом, и все рыдали – Толя пел про трагическую любовь. Одна девушка нравилась ему особо – именно на нее он поднимал свои голубые, с веселой лукавинкой глаза от струн, по которым бегали его искусные пальцы. Девушку звали Тоня, она пришла, кажется, с ударником Степой. Или к Степе, но это было уже не важно, потому что уходить она твердо решила с Толей. Худосочному Степану, захмелевшему раньше всех, было все равно, а Толян Тонину симпатию чувствовал и выдыхал слова только в ее сторону. Песня за песней, рюмка за рюмкой, пространство между музыкантом и новой музой неизбежно сокращалось, и к рассвету захмелевшая Тоня уже сидела у Толика на коленках.

– Антонина, – строго и вместе с тем ласково вопрошал Толян, – откуда ты все-таки родом? Я вот из Бердянска.

– Где это? – в десятый спрашивала немного отупевшая с водки Антонина.

– Махно знаешь?

– Махно? Какого Махно?

– Того самого. Что с Гуляйполя.

– Ага, – кивала на все согласная Тоня, – знаю!

– Вот это недалеко. А ты местная?

Антонина обвила Толяна за шею.

– Да нет.

– Не понял, Тонечка. Да или нет?

– Ну… я недалеко отсюдова. Тут работаю только.

И все было бы хорошо, за исключением, что не произошло бы этой истории, а значит, и не было бы этого рассказа, удовольствовался Толик её уклончивым ответом. Но он бывал упорным до упрямства. А может быть, не знал, чем заполнить неизбежную паузу между музыкой и постельными утехами. Так или иначе, Толян переспросил:

– Так откудова оттудова?

Антонина взъерошила ему волосы, икнула и игриво ответила: