Честь – никому! Том 1. Багровый снег - Елена Семенова

Они встретились в лазарете, где Надя стала работать после занятия Киева немцами. Легко раненный в ногу поручик Алексей Юшин был высок и статен. Лицо его не то, чтобы отличалось красотой, но вызывало приязнь своей открытостью, видимой решительностью и в то же время искорками неистребимой весёлости, поблёскивающими в умных серых глазах. Портрет дополняли коротко стриженые тёмные волосы и усы. Говорил Юшин высоким баритоном, часто шутил и смеялся. К Наде он подошёл вдруг, представился чинно, и она, всегда застенчивая при новых знакомствах, отчего-то не почувствовала ни малейшего стеснения, робости, будто бы встретила старого друга, с которым можно легко и беззаботно говорить обо всём, а можно просто молчать – и молчание это не будет истолковано превратно. Их как-то сразу потянуло друг к другу, и они стали видеться каждый день. И никогда прежде, ни с кем из знакомых и даже родных не чувствовала Надя такой замечательной лёгкости, и от этого было светло и радостно на душе, и первые лучи весны согревали и помогали забыть весь пережитый ужас.

Алёша родился в малоземельной крестьянской семье и был младшим ребёнком в ней. Жили бедно и трудно. Тяжелее всех приходилось матери. Поднималась она ещё до свету, ходила за скотиной, топила печи, стряпала, проводив мужа и старшего сына в поле, забивалась под лавку, где было темно и прохладно, накрывала мокрым платком сухое лицо, а час спустя снова принималась за работу, и не было конца этой «каторге», вытягивающей из матери все жизненные соки. С началом переселенческого движения отец решил перебираться в Сибирь. Евграфий Матвеевич был человеком работящим, сметливым, хозяйственным, да и Антошка, старший, пошёл в него, подопрел отцу на подмогу.

В Сибири семья обосновалась прочно, на выделенный Земельным банком кредит выстроили крепкий, просторный дом, закупили инвентарь. Не мог нарадоваться Евграфий Матвеевич – наконец, и он стал землевладельцем, наконец, и у него стало достаточно земли, чтобы зажить по-человечески. На первых порах, знамо дело, пришлось нелегко, но мало-помалу наладилось хозяйство, разрослось, и, вот, уже приоделся хозяин и сам, и семью приодел, и крышу покрыл железом, и не было ни в чём недостатка на столе, и даже мясо стало появляться на нём всё чаще. Богатела Сибирь год от года, и иные крепкие хозяева выбились в крупные землевладельцы, сами вошли в кооперацию, завели различную технику, сделались, в полном смысле слова, фермерами, о появлении класса которых пёкся Столыпин, планомерно претворяя в жизнь свою реформу. До фермера Евграфию Матвеевичу было, конечно, не дорасти. Годы брали своё, старший сын оженился и вошёл в дом как раз таки крупного землевладельца, стал ближайшим помощником его, колесил по всей Сибири по торговым делам тестя. И рад был Евграфий Матвеевич выгодной партии и сыновней удаче, но и огорчался немного: своё-то хозяйство тоже продолжать кому-то нужно. Дочь вышла замуж за священника. Зажили в родной деревне, но – отрезанный ломоть. Не радовал Евграфия Матвеевича и младший сын, коего считал он блажным и частенько бранил.

Алёша, и в самом деле, никогда не был охоч до хозяйства. Родителям помогал, но тянуло его к чему-то другому. Иногда любил он, прихватив с собой дворового пса Бушуя, уйти в одиночку в лес или на болота, бродить часами по яругам, а после, напившись чаю или молока, забраться на печь, отогревая промёрзшие члены. Однажды зимой Алёша забрёл далеко и в начавшейся вьюге заплутал. По счастью, его нашли, но целый месяц пролежал он в постели с воспалением лёгких. После этого случая, по выражению Евграфия Матвеевича, «нашла на отрока новая блажь». Алёша решил, что его призвание – служить Богу, избавившему его от верной смерти. С этой целью, собрав котомку, провожаемый хмурым взором отца и слезами матери, он отправился в Казань, где поступил в семинарию. Через два года, однако, Алёша понял, что совершил большую ошибку. Не влекло его ни монашество, ни священство, и сухая догматика порядком наскучила ему, и, наконец, стало казаться, что в самой безграмотной старухе чистой и настоящей веры больше, нежели в учёных богословах. Проборовшись с собой какое-то время, Алёша упал в ноги старцу Варнаве, покаялся в своих грешных мыслях и, выложив всю душу, спросил совета. Старец поглядел на него белёсыми глазами, легко ударил маленькой, сухонькой ладошкой по затылку и не велел продолжать путь к выбранному сгоряча поприщу, благословив вернуться в мир и найти там себе дело по сердцу и этим делом служить Богу и людям.

Семинарию Алёша оставил почти с радостью. Но одно огорчало его: ни к чему не лежало его сердце, никакое дело не влекло его, ни в чём не мог обнаружить он своего таланта. Алёша готов был решить, что просто никчёмен, пуст и бездарен, и опустить руки, вернуться в родную деревню и пахать землю по примеру отца. Но в это время началась война, и вчерашний семинарист обрадовался ей и незамедлительно подался в военное училище. Всё разом стало просто и понятно: если Родина ведёт войну, значит, нужно защищать её. А уж ему Алёше, не обременённому ни семьёй, ни хозяйством, ни каким-либо делом, так и вдвойне позорно было бы не поспешить в первых рядах на фронт. На фронте он, впрочем, оказался лишь по окончании курса и ощутил себя там совершенно в своей тарелке. Сразу улетучились прочь приступы меланхолии и сомнения. На войне всё ясно: здесь свои, там чужие, за друзей – клади живот, враг – бей – тем и хороша она, что не оставляет места на пустые искания.

Воевал Алёша с задором, будто бы играл. Удача сопутствовала даже сумасбродным его выходкам, и потому вскоре он получил своей Георгиевский крест за храбрость и к осени Семнадцатого дослужился до чина поручика. Начальство Алёшу жаловало, подчинённые любили. Лёгких и весёлых людей, по обыкновению, любят все, а Алёша старался быть именно таким. Даже когда обычный бодрый настрой изменял ему, он не показывал виду, демонстрируя беззаботность и удальство. Потрясения, происходившие в России, Алёша старался не принимать близко к сердцу. Не по чину было рассуждать и политиканствовать, на то генералы да полковники оставались, а скромному младшему офицеру следовало просто служить, воевать, беречь своих подчинённых, выполнять приказы. Но как не бежал Алёша политики, а настигла она и его, настигла бегущими с линии фронта солдатами и угрозами расправы, настигла страхом получить пулю в спину или удар русского штыка в живот, настигла всеобщим хаосом и распадом, от которого уже невозможно стало укрыться. Волна отступления донесла поручика до Украины и, будучи ранен в последнем бою, он оказался в Киеве, в лазарете Российского общества Красного Креста, прежде носившем имя Великого Князя Михаила Александровича. Рана не была опасной, но заживала очень долго. Алёша с детства страдал медленным заживлением ушибов и ссадин, а ранение это было первым за всю войну.

Самые страшные часы в своей жизни поручик пережил с приходом в Киев большевиков. Он тогда жил на квартире сослуживца-киевлянина и был арестован вместе с ним. Их отправили не во дворец, а в большевистский штаб, расположенный в театре. Театр был буквально забит арестантами, среди которых находились генералы Драгомиров и Половцев. Алёша был почти уверен, что избежать расправы не удастся, но всячески подбодрял товарища, сохраняя видимость совершенной беззаботности. Между арестованных бродили комиссар и матросы, покуривали, поругивались.

Спасение явилось неожиданно и почти невероятно. И этим спасением был начальник лазарета Юрий Ильич Лодыженский. Юрий Ильич, военный врач, блестящий хирург и человек редкой выдержки и отваги, аристократ по духу и образу, был близок к семье Великого Князя Михаила и отличался откровенно контрреволюционными взглядами, которых не пытался скрывать. На новогоднем ужине он произнёс краткую речь, обращённую к раненым офицерам, среди которых был и Алёша, призвав их не падать духом, а искать новых путей борьбы за Родину. Увидев его в театре, поручик с горечью подумал, что он арестован также, но по тому, как доктор разговаривал с комиссаром, щеголявшим гусарской саблей, привешенной к штатскому пальто, понял, что ошибся. Показав комиссару какую-то бумажку, Юрий Ильич занялся осмотром помещения. За ним по пятам следовал развязный матрос, которому, судя по всему, не было ни малейшего дела до того, чем занимается странный доктор. Лодыженский прошёл совсем рядом с Алёшей и по быстрому взгляду тот понял, что Юрий Ильич узнал его. Доктор приблизился к Драгомирову, что-то быстро сказал ему и проследовал дальше.