Соловей - Кристин Ханна

Изабель прижалась к подруге и прикрыла глаза.

Издалека донесся пронзительный визг. Бомба. Поезд со скрежетом затормозил, и где-то совсем рядом ухнул взрыв. Вагон содрогнулся. Запах гари окутал все. Следующая бомба может попасть прямо в вагон, и тогда все закончится.

Четыре дня спустя поезд остановился в последний раз. Двери открылись. Снежно-белая равнина, чистоту которой нарушали только черные мундиры эсэсовцев.

Изабель села и с удивлением обнаружила, что не чувствует холода. Напротив, она вся взмокла.

Многие из подруг умерли за минувшие ночи, но сил на горе не было. Как и времени – помолиться, попрощаться. Немцы уже торопили:

– Schnell! Schnell!

Изабель растолкала Мишлин.

– Возьми меня за руку, – попросила она подругу.

Держась за руки, женщины встали. Изабель переступила через мертвое тело, с которого уже успели стянуть ботинки.

На другой стороне платформы заключенные копошились, строясь в шеренгу. Женщина перед Изабель споткнулась и упала.

Эсэсовец не раздумывая выстрелил ей в голову.

Изабель не упала. Не остановилась. Пошатываясь, она брела через снежную равнину. Впереди показалась лагерная ограда.

– Schnell!

Они прошли в ворота. Худые, точно скелеты, мужчины и женщины в полосатых робах смотрели на них из-за колючей проволоки.

– Жюльет!

Она услышала, но не поняла, что зовут ее.

И вдруг вспомнила.

Это она – Жюльет. А до того была Изабель. И Соловей – это тоже она. А сейчас – A5491.

Она обернулась.

Кто-то махал ей рукой. Женщина. Серая кожа, крючковатый, острый нос, запавшие глаза.

Глаза.

Изабель узнала этот взгляд.

Анук.

Изабель похромала к забору.

Их пальцы встретились сквозь металлическую сетку ограды.

– Анук… – Голос сорвался. Изабель зашлась в судорожном кашле.

В глазах Анук – невыносимая тоска. Взгляд подруги упал на здание с трубой, из которой валил черный дым.

– Они убивают нас, чтобы спрятать следы.

– Анри? Поль?.. Гаэтон?

– Всех арестовали, Жюльет. Анри повесили на площади. Остальных… – Она пожала плечами.

Изабель услышала крик эсэсовца. Отошла от забора. Ей так хотелось сказать Анук что-нибудь настоящее, важное, но кашель снова согнул пополам.

Она увидела, как губы подруги произнесли беззвучное «прощай», и не смогла ответить.

Она так устала прощаться.

Даже в солнечный мартовский день, когда небо слепило синевой, квартира на авеню де Ла Бурдонне напоминала мавзолей. Толстый слой пыли повсюду. Вианна подошла к окну и сорвала светомаскировку, впервые за долгие годы впуская в комнату солнечный свет.

Здесь давно никого не было. Наверное, с того дня, как папа ушел спасать Изабель.

Картины по-прежнему на стенах, да и мебель почти вся на месте – только кое-что пущено на дрова, обломки свалены в углу. На обеденном столе пустая тарелка, ложка. На каминной полке – стопка книжек, папины стихи.

– Похоже, ее здесь не было. Надо спросить в отеле «Лютеция».

Вианна понимала, что хорошо бы собрать фамильные ценности, остатки прежней жизни. Но не сейчас. Потом. Когда-нибудь.

Втроем, с Софи и Антуаном, они вышли на улицу. В самом воздухе было разлито освобождение. Парижане, точно кроты, щурясь, выбирались на солнечный свет после нескольких лет тьмы. Но очереди за продуктами никуда не делись, и карточки не отменили. Война, может, и завершается, и немцы отступают на всех фронтах, но она еще не окончена.

Они направились в отель «Лютеция», бывшую штаб-квартиру абвера в годы оккупации, где нынче расположился центр регистрации возвращающихся из концлагерей.

Вианна стояла в центре роскошного вестибюля, полного людей, и сердце ее ныло. Подумалось вдруг – хорошо, что она оставила Даниэля под присмотром матушки Мари-Терезы. Люди были все тощие, изможденные, многие лысые, с пустыми глазами, в лохмотьях. Ходячие мертвецы. Среди них сновали врачи, сотрудники Красного Креста и журналисты.

Вианну дернул за рукав какой-то человек, сунул в лицо черно-белую фотографию:

– Вы ее не видели? Последнее, что мы знаем, – ее отправили в Аушвиц.

На снимке улыбающаяся миловидная девчушка лет пятнадцати стоит рядом с велосипедом.

– Нет, – пробормотала Вианна. – Простите, нет.

Но мужчина уже брел дальше, снова и снова повторяя свой вопрос.

Всюду, куда ни кинь взгляд, встревоженные родственники с фотографиями в подрагивающих руках, с надеждой уловить хотя бы намек о судьбе близких. Одна стена вся обклеена фотографиями и записками с именами и адресами. Выжившие разыскивают пропавших. Антуан обнял Вианну за плечи:

– Мы найдем ее, Ви.

– Мама? – встревожилась Софи. – Как ты?

Вианна печально посмотрела на дочь:

– Наверное, не следовало брать тебя с собой.

– Хватит уже опекать меня, – сказала девочка. – Давно пора бы это понять.

Держась за руку дочери, Вианна двинулась сквозь толпу, стараясь не отставать от Антуана. Слева она заметила группку истощенных до предела мужчин, все в грязных полосатых пижамах. Как они вообще до сих пор живы, эти люди?

Вианна не сразу сообразила, что ее о чем-то спрашивает женщина в форме Красного Креста.

– Мадам?

Вианна, с трудом оторвав взгляд от выживших узников, принялась сбивчиво объяснять:

– Я ищу… мою сестру, Изабель Россиньоль. Ее арестовали за участие в Сопротивлении и депортировали. И еще мою лучшую подругу, Рашель де Шамплен, ее тоже депортировали. Ее муж Марк был в лагере для военнопленных. Я… не знаю, что с ними, не знаю, как их искать. И… еще у меня список еврейских детей из Карриво. Надо разыскать их родителей.

Сотрудница Красного Креста, хрупкая седая женщина, записала имена.

– Я сейчас проверю по нашим спискам. А что касается детей, пойдемте со мной.

Их провели в кабинет, где за столом, заваленным бумагами, сидел какой-то древний старик с длинной бородой.

– Мсье Монтан, – сказала женщина, – у этой дамы есть информация о еврейских детях.

Старик поднял на них красные воспаленные глаза, поманил пальцем:

– Входите.

Дверь за ними закрылась, и тишина, внезапно наступившая после гама многолюдья, оглушила.

Вианна приблизилась к столу. Ладони взмокли, и она обтерла их о юбку.