Шапка Мономаха - Наталья Иртенина

– Доску давай!

На грудь князя лег длинный толстый брус. На оба конца, как на качели, уселись Дмитр и Сновид. Согнув ноги в коленях и упираясь в пол, князь еще пытался подняться. От бешеного напряжения лицо его заливал пот, очи выпирали из глазниц. Отроки кинули на него еще доску, придавили так, что вздохнуть стало невозможно и затрещали ребра.

Князь увидел над собой перевернутую голову давешнего торчина. Опустившись на корточки, тот обхватил ладонью его лицо.

– Не двигайся, пожалуйста, князь, – спокойно попросил он, – чтобы я не промахнулся.

Василько взвыл, рванулся. Направленный нож длинно рассек ему скулу.

– Ну вот, – огорченно произнес торчин, – я же сказал.

– Режь, Берендей! – зло заорал на него Дмитр.

Торчин зажал голову рычащего князя коленями и быстрым несильным ударом погрузил нож в глаз.

Затем вырезал второй.

Отроки слезли с доски и, отводя взгляды, пошли из амбара. Дмитр и Сновид, тоже стараясь не смотреть, скинули доску и брус. Берендей, сходив во двор, принес сверток рогожи, бросил на землю, молча ушел.

– Не помер он? – с сомнением стоял над князем Дмитр.

Василько лежал без движения и не подавал признаков жизни. Из глазниц вытекала медленно густеющая кровь, в полутьме амбара казавшаяся черной.

– А нам-то что до этого? – ответил Сновид. – Велено – сделано.

Конюх, наклонясь, приставил два пальца к шейной жиле.

– Живой, – сказал он, вытирая кровь с пальцев о рубаху князя.

Они перетащили почти бездыханное тело на расстеленную рогожу, закрыли краями и, подхватив, вынесли во двор. Здесь погрузили на телегу. Корчемная обслуга на этот раз не зевала вокруг – кого не разогнали дружинные отроки, тех напугало страшное дело, сотворенное в амбаре.

…Обоз продолжал путь на Волынь. В граде Воздвиженске, чье название, трудное для произнесения, люд переделал в Звижден, остановились обедать. Встали коротким постоем на церковном подворье у торга. Пока Давыд Игоревич со старшими дружинниками трапезовал с благословения здешнего попа, обозные холопы развернули рогожу, стащили с князя окровавленную свиту и рубаху. Позвали попадью и дали ей рубаху, чтоб постирала. Свиту же снесли на торг и, недолго поторговавшись, обменяли на три серебряные резаны.

Сердобольная попадья отдала рубаху девке-холопке, а из скрыни в дому вынула другую, из беленого полотна. Прежняя все равно б не успела просохнуть. Эту новую и натянула сама на князя, пока княжьи холопы спускали на торгу свои резаны. Склонясь над мертвым, как она думала телом, попадья пролила над ним бабьи горькие слезы с тихим подвываньем и сморканьем. Вглядываясь в обезображенное лицо, она думала о чем-то своем, как вдруг затрепыхалась в испуге – мертвец зашевелился.

– Где я?

– Так ты живой, сокол мой сердешный? – всплеснула руками женка.

И впрямь – тот, кого она оплакивала как покойника, ожил, задышал. Только что глаз не мог открыть.

– В Звижден-град тебя привезли, голубь сизокрылый, – ответила она на его вопрос.

– Воды, – попросил он спекшимися губами.

Попадья, размахивая руками, понеслась в дом.

– Сейчас, лебедь быстрокрылый, сейчас.

Из избы она выбежала с девкой-холопкой, прижимавшей к чреву лохань для умывания. Подняв голову князю и напоив из кружки, женка взяла из лохани утиральник и принялась смывать с его лица засохшую кровь, промывать рану на скуле.

– Вернулась душа на место, – приговаривала она, – опомнился, касатик мой ласковый.

Князь шарил рукой на груди.

– Зачем сняли с меня мою одежду? – глухо спросил он.

– Запачкалась, постирать сняли, – сказала попадья, благоразумно не поминая про кровь.

Но князю и не надо было про это напоминать.

– Лучше бы мне в той рубахе кровавой умереть и пред Богом в ней предстать, – надрывно молвил князь.

Девка-холопка уронила лохань. Попадья огрела ее мокрой тряпкой.

– Перед Богом успеешь покрасоваться, журавль ты мой поднебесный, – проворковала баба. – А Он тебе жизнь оставил – знать, надо так.

– Для чего мне теперь жизнь, когда света не вижу? Для мести Давыду?

Попадья всплеснула руками, тряпкой снова попала девке по носу. Та бесстрастно утерлась.

– Да на кой она тебе – месть? Тьфу на нее, проклятую! Света не видишь – эка удивил. Иные от чрева матери его не видят и живут. А ты иной свет разгляди, который от Бога. Для него глаз не нужно.

– Чем же его увидеть?

– А душой и увидишь, орел ты мой зоркий.

Безлюдный двор вдруг наполнился. Волынская дружина, отобедав, собиралась в путь, обозные холопы, взявшиеся ниоткуда, стали запрягать коней. Конюх Дмитр, подойдя к телеге, оттолкнул попадью.

– Пошла прочь, баба.

– А его накормить? – взволновалась женка.

– В мертвого не впихнешь, – с нарочитой грубостью ответил Дмитр.

Василько сел на телеге, страшными запекшимися глазницами уставился на конюха.

– Я не мертв, – душераздирающим голосом проговорил он. – Я узнал твой голос.

Дмитр, побледнев, отступил назад.

– Говори, кто был с тобой там, в амбаре.

– Святополков конюх Сновид, – с запинаньем ответил он. – Торчин Берендей, овчарь Святополка. Это он резал тебя… Младшие отроки…

– Куда везете меня?

– Во Владимир, к Давыду.

Князь, вздохнув, лег на спину.

– Поймал меня Давыд. Будто зверь свою добычу в зубах несет.

Перекрестив издали несчастного князя, попадья побежала к попу с рассказом о том, кого он благословлял у себя доме.

Обоз тронулся в путь. Шесть дней спустя Давыд Игоревич вернулся со своим уловом во Владимир-Волынский.

8

Сгоревший менее года назад Суздаль отстроился заново. На посаде ровными улицами встали дворы торговых людей и усадьбы ремесленников. Вокруг детинца зарябили теремными маковками хоромы суздальского боярства. Воздвиглись церкви, даже прибавились в числе после того, как местный люд прознал о гибели волхва, колдовавшего в лесу во время сражения двух ратей под градом.

Приехавший князь Владимир Всеволодич нашел, что город стал краше, посвежел и омолодился, возрос и попышнел, как тесто с закваской. Внимательно осмотрев его изнутри и снаружи, князь, однако, счел, что для лелеемой им грезы о стольном граде в северных землях Руси Суздаль все же не годится. Город, подобный Киеву, и задумываться изначально должен как новый Царьград, воссоздание, продолжение и обновление прежнего. Суздаль же – старая боярская вотчина, крепок своими корнями, уходящими в племенное прошлое Руси. Здешние бояре не отдадут князю своего прошлого ради великого нового, сколько б церквей ни построил он здесь, сколько б попов и книжников ни поселил тут, сколько б ни возвел вокруг Златых ворот, подобных киевским, и сколько б ни трудился для украшения града.