Шапка Мономаха - Наталья Иртенина

Князь велел отроку пригнать коня для монаха.

– За твоими словами стоит нечто, чего ты не можешь объяснить просто и ясно? – спросил он книжника. – Тогда не объясняй ничего. Просто садись в седло.

– Я все же хочу, чтобы ты меня понял, князь.

– Для чего? Ты вернешься в Киев и приступишь к летописцу. Большего мне не нужно, – все тем же бесцветным голосом говорил Мономах.

– Это и тебя, князь, касаемо. Потому выслушай, – кротко просил Нестор. – Давеча твои слова глубоко запали мне в душу. Ведь не маловер я! Грешник, но не маловер. Хочу верить, что Господь благословит Русь и велика она будет среди стран и народов. Все у нее для этого есть… Однако главного не хватает!

– Чего ж, по-твоему?

– Смиренья, князь. Ты и сам о том знаешь – как хрупок мир между вами, князьями русскими. Да что князья. У чернецов смиренья не достает, и у меня первого. Хотел я от гордыни своей писать о русском величьи. А не надо, князь, чтоб от оных писаний прониклась гордыней вся Русь! Ибо чрез это она впадет во многие беды, ведь Бог гордым противится. Надо ей для пользы в уничиженьи побыть, а книжникам – говорить о том правдиво. Давеча ты, князь, изрек истину, хоть, может, и не во всей глубине постиг ее. И Алипий прежде мне о том же толковал. Но сердцем я не принимал этой истины. А теперь знаю, чему мне должно послужить: тому, чтоб Русь со смиреньем и покаянием видела свои язвы. Когда б уметь нам по-христиански претерпевать бесславие, тогда и слава недалека будет. Тогда-то и тайна откроется: что Бог в силе из гибельной тьмы произвести свет преображенья. Вот моя вера отныне, князь, а ты прости меня, грешного.

Книжник пал на стылую твердь в земном поклоне, затем поднялся и без видимого усилия забросил свою облегченную постом плоть в седло поданного коня.

– Это ты прости меня, Нестор, – отрешенно промолвил Мономах, – за то, что слушаю тебя и не слышу… Не учить Русь гордыне, говоришь. Но я лишь хочу научить ее быть сильной и стойкой. Учить правде – твоя забота да митрополита с епископами. – Тронув коня, князь обернулся: – А что ты говорил про повторенье? Для чего все повторяется – богословствовал ли о том Никон?

– Для того, что Господь – терпеливый учитель. Он будет учить, пока не научит.

– А разве люди не сами наступают на одни и те же грабли?

– Сами мы давно бы разбили себе головы.

Приблизясь к ждавшей дружине, они разделились – князь направил коня вперед, книжник предпочел ехать в хвосте, перед обозом.

11

Тень великого междоусобия накрыла Киев, словно черная туча во все небо, и сотворила в городе затишье, какое бывает перед бурей. Торги притихли, улицы онемели, усадьбы наглухо позакрывали воротины, у пристаней в устье Почайны тревожно скучали приезжие купцы. Стража на запертых городских воротах лютовала – кого хотела впускала, кого не хотела – гнала прочь и на серебро в руках не смотрела. Казалось, даже кузнечный перестук на Кузнечной улице Подола был не так звонок, как всегда, и от запаха вынутого из печей хлеба в Хлебопеках не так обильно текли слюнки. Градские простолюдины, злые на князя, ждали только била, чтобы высыпать на площади и излить накопившееся. Житьи люди с осторожностью пересылались друг с другом посыльными, шептались за закрытыми дверьми и окнами.

Настал день, когда натянутая струна ожидания лопнула. Еще не перешли Днепр стоявшие у Городца дружины ополчившихся на Святополка Изяславича князей, еще не побывали в Киеве и послы этих князей, чтобы открыто объявить о войне, а чернь на улицах уже воинствовала и кричала, что прогонит Святополка из Киева. Ручей ненависти плеснул из Подола в верхний город, потек по ярам, достиг Копырева конца. В добежавший до Жидовских ворот ручей словно кто-то влил смесь для греческого огня – запылал один иудейский двор, другой. Спасавших свое добро хазар обороняли конные сторожи. Отроки топтали негодующую чернь копытами, били кулаками в зубы, самых буйных усмиряли мечами.

К ночи дружина утихомирила город. Надолго ли, не знал никто.

Наутро перед Золотыми воротами Киева протрубил рог. Суровостью лиц княжьи послы мало не походили на перуновых идолов, каких еще помнили киевские старожилы. За этой суровостью и нарочитой простотой воинских одежд мало кто из теснившихся на Софийской улице горожан разглядел чернеца, который замыкал дружинную свиту.

Святополк Изяславич, извещенный о послах скорым гонцом, метался по терему. С горящими очами забегал в светлицы и палаты, выбегал обратно, хватал за грудки бояр. Наконец велел облачить себя в доспех, препоясать мечом и надел на голову великокняжью шапку с золотым крестом в навершии. В такой наружности успокоился, сел в высокое кресло и застыл. Одни черты лица еще двигались, пока не обрели выражение бесстрашия.

Послы тем временем достигли княжьих хором и были спрошены, с чем пожаловали к великому князю. После ответов и приличествующего промедления трех бояр ввели в палату для княжьих приемов. Перед входом заметили наконец шествовавшего за послами монаха, отодвинули.

– Чернец с нами, – обернулся боярин Судислав Гордятич.

Войдя в палату, наполненную киевскими боярами, посольские мужи на мгновенье пришли в замешательство от необычного облика князя. Однако скрыли недоумение поклонами.

– Светлые князья Владимир Всеволодич, Олег Святославич и Давыд Святославич шлют тебе, великий князь, пожелание здравствовать на многие лета во всяком благочестии и праведном устроении.

– А то я не знаю, чего они мне желают, – тиснул сквозь зубы Святополк. – Как и отца моего, в своем граде обложили ратью, крови моей хотят. А если ждут, что я сам сбегу, – вдруг крикнул он, сорвавшись на взвизг, – так не дождутся! – Он соорудил пальцами шиш и поочередно показал каждому из послов. – Я вам не батюшка, меня так просто не сгонишь. Обороняться буду до последнего отрока!

– Так ты, князь, признаешь свою вину в том, что сотворил с теребовльским Васильком? – уточнил Судислав Гордятич. – Признаешь, что виновен в порухе клятвы, которую ты дал своей братии в Любече?

– Ничего не признаю, – быстро отверг Святополк. – Нет никаких моих вин. Теребовльский получил по заслугам, и Мономаху то ведомо. Пускай лучше свои вины поищет, – прошипел он, разозлясь.

– Не Мономах приказал вырезать глаза своему родичу, а ты, князь, – обличил его боярин Иванко Чудинович. – Тебе и отвечать за содеянное. А чем должно тебе отвечать – знаешь. В той клятве все было оговорено. По твоей вине теперь погибнут воины, если сам, по правде, не сделаешь того, что следует.

– Ничего не знаю, – снова торопливо отрекся киевский князь. – Знаю только, что Владимир с Васильком друг другу тайно клялись, чтобы меня извести из Киева, а может и убить, и земли мои отнять. Я свою голову поневоле берег, и ответ за это держать не мне, а Мономаху!

Князь, покраснев от ярости, люто брызгал слюной.

– Мономах виновен, что Василько лишился глаз, – подтвердили некоторые из Святополковых мужей. – И что воины теперь погибнут на рати, он виновен.