Застигнутые революцией. Живые голоса очевидцев - Хелен Раппапорт

Недавнее принятие Декрета о земле (а вместе с этим распространение любимой Лениным мысли Карла Маркса о том, что «собственность – это кража», намекающей на то, что народ должен вернуть себе то, что было украдено у него) «спровоцировало стихию». После того как большевики призвали выискивать частную собственность и овладевать ею (силой, если необходимо), Лейтон Роджерс писал: «Частная собственность подверглась общественному растерзанию»{984}. Являясь свидетелями ежедневных (и еженощных) случаев мародерства, грабежей и убийств, те иностранцы, которые еще как-то симпатизировали идеалам Февральской революции, теперь с большим трудом сохраняли свои прежние убеждения – они видели, что новая большевистская диктатура своими преступлениями ежедневно предавала эти идеалы{985}. Даже представитель Красного Креста Раймонд Робинс, который так горячо встретил новую зарю Октябрьской революции, убеждая свою жену Маргарет, что «это – Великое Событие», теперь начал испытывать сомнения. «Подумай только, – писал он Маргарет 8 ноября, – самое радикальное во всем мире социалистическое-пацифистское-полуанархическое правительство обеспечивает себе власть штыком, запрещая все публикации, за исключением тех, которые поддерживают его программу, арестовывая неугодных лиц без всякого ордера и удерживая их в течение нескольких недель без суда и без предъявления обвинения»{986}.

Единственный луч надежды появился, когда 2 декабря Троцкий объявил о готовности большевиков пойти на перемирие с Германией; мирные переговоры должны были начаться в Брест-Литовске 9 декабря. Все хотели прекращения войны и возвращения к нормальной жизни, поскольку следующим актом в той драме, которая разыгрывалась в России, было бы наступление массового голода в национальном масштабе. Следующей темой (и единственной) для беседы после разговора о мире – и не только между обычными людьми на улице, но и в элитных гостиных Петрограда – была: «где можно было бы достать мешок муки или несколько яиц»{987}. «Даже диаспора, которая жила намного лучше, чем россияне, – вспоминала Бесси Битти, – слышала вой серого волка по имени «голод». Мы были голодны с утра и до ночи. У большинства из нас развился такой аппетит, какого раньше мы никогда не знали. Мы вылизывали тарелки дочиста»{988}.

Фил Джордан постоянно рисковал своей жизнью, выезжая в посольском «Форде» на отдаленные уличные рынки и в окрестные деревни, чтобы попытаться найти провиант. «Прожив в такой дикой стране, как эта, 18 месяцев, начинаешь понимать, что есть только два приличных места для жизни, – сказал он Энни Пуллиам, – одно – это небеса, а другое – это Америка»{989}. Недавно, когда он закупался, он уже все завершил и был готов уезжать, как вдруг «около трехсот большевиков ворвались на рынок с заряженными винтовками». Один из них сказал ему, что больше никому ничего не позволят купить на рынке, потому что «мы собираемся забрать все это для наших друзей». «Убирайся отсюда и черт побери побыстрее. Я Сказал Я не уеду отсюда пока мне не вернут мои деньги. Затем он сказал Клерку отдать мне мои деньги. Затем они начали… пулять чтобы пугать народ и брать все на рынке»{990}.

Если принять во внимание, каким опасным и дорогостоящим делом для относительно привилегированной общины иностранцев являлись поиски продовольствия, то становится неудивительно, что когда Робби Стивенс, директор Петроградского филиала Государственного муниципального банка Нью-Йорка, 2 ноября дал ужин в честь Дня Благодарения для всех двадцати четырех своих сотрудников, то все прибыли на это мероприятие насладиться хорошей едой «в своих лучших вечерних нарядах».

Социальным волнениям на почве голода еще предстояло потрясти Петроград. Гораздо более насущной на тот момент угрозой, как заметила Бесси Битти, была иная, связанная со спиртным{991}. Все иностранцы были согласны с тем, что именно благодаря царскому запрету на продажу водки Февральская революция смогла избежать актов крайней жестокости и насилия со стороны толпы, обезумевшей от выпивки. Однако в ночь с 23 на 24 ноября революционеры наконец добрались до нетронутых запасов алкоголя в подвалах Зимнего дворца.

После того как дворец был взят, обнаружилось, что царские винные погреба были еще целы, в них было полным-полно вина, шампанского и коньяка. Конечно, в самом городе еще оставалось более восьмисот частных винных погребов, принадлежавших клубам и представителям бывшей аристократии (только в одном из них хранилось 1,2 миллиона бутылок). Однако запасы спиртного в Зимнем дворце включали в себя бесценные бутылки шампанского, «пролежавшие нетронутыми триста лет». По мнению Бесси Битти, их общая стоимость могла составлять около «тридцати миллионов рублей». Большевики понимали, что, как только об этих запасах станет известно, «товарищи» немедленно ринутся к ним. Военно-революционный комитет обдумывал, как ему следовало поступить. Большевикам остро требовались средства, поэтому лучшим и очевидным вариантом было бы продать эти запасы спиртного, например, англичанам или американцам{992}. Более безопасным вариантом было бы изъять их и где-нибудь уничтожить, например, сбросив в Неву, – до того как толпа доберется до них. В конце концов лучшим решением показалось следующее: направить группу красногвардейцев, «чей революционный дух был достаточно сильным, чтобы противостоять искушению спиртным», разбить эти бутылки, а затем выкачать из переполненного погреба весь алкоголь{993}.

В ту ночь, когда отряд красногвардейцев прибыл на место, Бесси Битти решила, что «уничтожается все население города», потому что она непрерывно слышала звуки, похожие на ружейные выстрелы. Однако это были звуки «тысяч пробок, вылетавших из бутылок» в Зимнем дворце{994}. Само собой разумеется, что те, кого направили на это задание, не могли устоять перед соблазном попробовать редкое коллекционное токайское вино времен Екатерины Великой и с радостью приступили к истреблению «наследия Николая Романова»{995}. Чтобы навести порядок, были направлены вооруженные матросы – но к тому времени большая толпа пьяных мужчин уже бесчинствовала, бродя по щиколотку в вине из разбитых бутылок, и не желала расходиться. Началась перестрелка, которая переросла в целое сражение. В конце концов к Зимнему дворцу были, в свою очередь, направлены три расчета пожарных, чтобы затопить подвалы и завершить уничтожение спиртного. Некоторые из напившихся были до такой степени невменяемы, что не смогли уйти оттуда и утонули или замерзли в ледяных струях из шлангов{996}. Лейтон Роджерс слышал в трамвае рассказ одного из солдат, который горевал в связи с тем, что «шестьдесят три его товарища погибли в ходе пьянки в винном погребе Зимнего дворца: их либо убили свои же в результате ссоры, либо они были слишком пьяны, чтобы спастись из того потопа, который был устроен пожарными». Выслушав этот рассказ, женщина, сидевшая через проход от него, «благочестиво подняла глаза и вздохнула: “Шестьдесят три, благодарение Богу!”»{997}