Избранное - Леонид Караханович Гурунц

Ведущий. Каро дал мне главную роль — Кота, всеми почитаемого мастера-шапочника. Из-за роли Ведущего спорили Васак, Мудрый и Вачек. Пса решительно никто не хотел играть, и нам пришлось искать исполнителя на стороне.

Это был наш однокашник кильти Ишхан. «Кильти» прозвали его за плохой выговор. Он сильно шепелявил, вместо «с» у него получалось «ш». Он еще в школе доставлял много веселых минут, а на репетициях все мы покатывались от хохота. На него, собственно, и делал главную ставку Каро, не очень-то веривший в мои артистические способности.

Целый месяц по вечерам мы заучивали свои роли. Теперь я уже знал, что роли заучивают заранее.

Наконец настал долгожданный день спектакля.

Большой дровяной сарай, приспособленный под театр, был украшен зеленью и флажками, заставлен стульями, выпрошенными у богатых сельчан. Играла музыка. Народ валил валом. Кассиры бойко торговали билетами. Члены нашего тага проходили, конечно, бесплатно. Бесплатно могли пройти в театр и все гахтаканы, к ним в Нгере было особое отношение. На спектакль пришли даже спесивые мамаши гимназистов. Заняв места в первом ряду, они громко переговаривались между собой.

В щелку занавеса я хорошо вижу зрителей. Вот тетя Нахшун, мать Васака. Вот моя мать. А это кто? В кебе, в пестром платье? Мариам-баджи. Ее ни с кем не спутаешь. Рядом с ней… Арфик. А вот лавочник Ходжи.

Где-то за спиной ударили о железный лист. Это означало звонок.

Занавес поплыл в сторону.

Первая часть представления была встречена шумным одобрением. В круговой пляске, сурово чеканя ритм, прошли разодетые плясуны. Пастух Авет сыграл на свирели какой-то жалобный мотив. Потом пошли декламация и пение. В завершение на сцену вихрем с разгону вылетел Сурен. Его нельзя было узнать. Черная черкеска с белыми газырями на груди, серебряный кинжал на тонком поясе, беззвучные сапожки делали его неотразимым.

— Ас-са!..

Миг — и танцор замер на носках, будто прирос к полу. Потом вдруг, сорвавшись, ринулся по кругу…

А когда Сурен, взметнувшись высоко в воздух, рухнул на колени посреди сцены, весь зал разразился рукоплесканиями.

Занавес опустился, а хлопки еще долго не умолкали, вызывая на «бис».

Вот тебе и Сурен!

Сердце мое колотилось. Приближался мой черед.

За сценой снова ударили о железный лист. Кончено! Сейчас начну я. Каро еще раз проверил усы — хорошо ли они приклеены, потрогал на мне папаху, затем, подбадривающе улыбнувшись, скрылся за кулисами. Занавес поднялся.

На меня сразу глянули сотни глаз. Во рту вдруг стало сухо. Чтобы унять волнение, я принялся усердно шить. Ничего! Можно и лишнюю нитку продеть в шапку, лишь бы не сорваться.

Хорошо, что мне не сразу нужно говорить. Время есть, я еще возьму себя в руки.

Скорняком был прежде Кот,

Пес без шапки жил. Но вот,

Уж не знаю где, бедняжка

Шкуру раздобыл барашка…

Эти слова говорились где-то около меня, но мне казалось, что они идут издалека. Ведущий продолжал:

И Коту ее принес

Поздней осенью наш Пес.

— Добрый вечер, маштер Кот, — раздалось вдруг над самым ухом.

Это пришел заказчик — Пес. Я поднял голову. Мы репетировали без грима, и теперь я видел Ишхана впервые в облачении Пса. Он был закутан в просторный овечий тулуп, вывернутый наизнанку. Из лохматой шерсти виднелись только тонкая шея и маленький птичий нос. Левый наклеенный ус чуть отстал.

Где-то внутри у меня словно что-то оборвалось. Колючий предательский комок смеха подкатывал к горлу.

Я испуганно заработал дратвой. А Ишхан все говорил, говорил:

Проштудилша я, рашкиш.

На вот шкуру, шмеряй лоб мне,

Шделай шапку поудобней,

Заплачу я. Только, чур,

Ты не медли черешчур.

Теперь пришел мой черед. Я открыл было рот, но тотчас же с ужасом почувствовал, что не могу произнести ни слова. Безудержный смех душил меня. Откуда-то издалека доносился шум. Из-за кулис мне что-то кричали, умоляли говорить. Суфлер уже не шептал, а бил кулаком по полу сцены, повторяя одно и то же слово, с которого я должен был начать и которое я и без него помнил, как и всю свою роль. Но я продолжал безмолвствовать. Я знал, стоит мне открыть рот, как непрошеный смех, как дьявол, засевший во мне, выскочит на волю. Чтобы подавить в себе приступ безумного смеха, я принялся усерднее работать дратвой.

Ишхан, не зная, чем заполнить паузу, топтался на месте, потом, по окрику Каро, преувеличенно бодрой походкой направился к выходу, потом, повернувшись назад, снова бойко пошел на меня. Отклеившийся ус висел где-то у подбородка.

«Ого, это уже не Каро, — мелькнуло в голове, — сейчас он снова отчубучит свою роль».

Я не ошибся. Ишхан повторил все сначала.

— Добрый вечер, маштер Кот, — уже грозно начал он и вдруг, произвольно меняя текст, выпалил: — Ты глухой или рашкиш?

Это было уже слишком. Новый приступ смеха сотрясает все мое тело. На какое-то мгновение я ловлю на себе взгляды гимназистов. Они громко хохочут. Вот и лавочник Ходжи. Он заливается мелким клекочущим смешком, я даже вижу его плутовато-прищуренный глаз, слезы на переносице.

Свалившись с табурета, на котором сидел, я опрометью бросаюсь за кулисы. Прихожу в себя только тогда, когда с шумом опускается занавес и я слышу за ним голос Каро:

— Уважаемая публика! По случаю непредвиденного происшествия, которое вы видели, спектакль отменяется.

*

Вы, конечно, думаете, что такой скандал должен был навсегда отбить у меня охоту выступать на сцене?

Может быть, вы и вправе так думать. Но я никогда ничего не бросаю на полпути. Вы еще увидите, друзья мои, вами осмеянного артиста на подмостках настоящей сцены. Да, да, и будете мне рукоплескать, черт возьми!

А пока мне ничего больше не оставалось, как месить глину и ровными кусками подавать ее деду.

Хорошо еще, что не Васаку. Ведь могло быть и так. Васак — самостоятельный работник, и ему полагается подручный. Конечно, давно пора и мне иметь подручного. Чем я хуже Васака? Но разве с дедом поговоришь сейчас, если у него и так голова раскалывается на куски от забот о братстве?

А забот этих у него в самом деле был полон рот. Посудите сами: если станок соседа едва пристроили, втиснули его между нашим и Апетовым станком, то куда денешь станок Хосрова и двух других гончаров, которые тоже желают вступить в братство? Что и говорить, тяжело, очень тяжело нашему деду. Но люди потому и поставили его старшим над