Октавиан Август. Революционер, ставший императором - Адриан Голдсуорси

О чувствах другого бывшего товарища он заботился куда меньше. Лепид оставался сенатором, хотя на заседания его приглашали только по приказу принцепса, и Август даже не пытался скрыть свое презрение к бывшему союзнику. Тем не менее тот оставался великим понтификом вплоть до своей смерти в 13 г. до н. э. Посему самый главный римский жрец почти ничего не делал на протяжении более 20 лет, и, хотя это позволило Августу потихоньку взять на себя руководство государственным культом, существовали и такие вещи, которых он не мог сделать. Многих удивляло, что он не лишил опального триумвира должности и не занял ее сам, но позднее он хвастался, что отказался это сделать и принял этот жреческий сан «только несколько лет спустя после смерти того, кто захватил его из-за гражданских смут».[551]

6 марта 12 г. до н. э. состоялось официальное назначение Августа великим понтификом – эту должность, как он сам отметил, ранее занимал «мой отец», Юлий Цезарь, и впоследствии никто, кроме императоров, не мог на нее претендовать вплоть до падения Рима, когда этот сан перешел к папам. Это было грандиозное событие, которое отмечали с большой помпой и приличествующей случаю торжественностью, и из описания самого Августа становится ясно, что он считал это назначение и своим личным правом, и наследственным. Традиция требовала, чтобы верховный жрец жил в своей официальной резиденции на краю Форума возле храма Весты, который недавно пострадал от пожара. Август отдал эту резиденцию весталкам, а сам остался в своем доме на Палатине, отдав часть этого дома под храм, и таким образом формально превратил его в общественное достояние, чтобы исполнять свои жреческие обязанности как подобает. Это подчеркнуло религиозный характер комплекса, который наряду с другими, менее впечатляющими святилищами был воздвигнут на участке, принадлежащем храму Аполлона на Палатине.[552]

Август вернулся в Рим летом 13 г. до н. э. Тиберий прибыл раньше и приступил к исполнению консульских обязанностей вместе с Публием Квинтилием Варом, который был его коллегой и зятем Агриппы. Рим снова пострадал от наводнения – реки вышли из берегов, и Бальбу пришлось добираться до своего недавно достроенного театра на лодке, что, впрочем, не помешало ему устроить торжества в честь его открытия. По этому случаю Тиберий спросил у консуляра-испанца, как, по его мнению, стоит отметить возвращение принцепса. По предложению Бальба ему хотели назначить новые почести, но Август вежливо их отклонил, что теперь уже стало обычным делом. Попытки устроить ему торжественную встречу также провалились, поскольку Август опять проскользнул в Рим незамеченным под покровом ночи. На следующее утро он увидел толпу, которая собралась возле его дома, а затем поднялся на Капитолий, взял лавры победителя с фасций сопровождавших его ликторов и возложил их на статую Юпитера Наилучшего Величайшего. Эти символы успеха, заслуженные Тиберием и Друзом и отнесенные на счет Августа, принцепс теперь преподнес богу, который защищал Рим.

В этот же день Август постановил, чтобы посещение терм и услуги цирюльников, которые находились при них, готовые постричь или побрить любого зашедшего к ним гражданина, были бесплатными. Позднее, на заседании сената, он внезапно охрип и не смог продолжать речь, так что вместо него ее должен был зачитывать квестор. Это было время праздников и торжеств, поскольку строительство театра Марцелла, наконец, завершилось, и его открытие было обставлено с большой помпой. Семилетний внук Августа, Гай Цезарь, принял участие в зрелищных, а иногда и опасных, заездах на колеснице и шуточных схватках во время так называемых Троянских игр и, по крайней мере, официально возглавлял отряд мальчиков из патрицианских семей. Также была устроена травля зверей, в ходе которой было убито шестьсот животных. В сентябре, когда отмечали день рождения принцепса, состоялось еще больше игр и еще больше убийств зверей, причем, по иронии судьбы, эти церемонии организовывались и проводились под руководством Юлла, сына Марка Антония и Фульвии (Dio Cass. LIV. 25. 1–4, 26. 1–2).

Возникли и некоторые неловкие ситуации. Во время очередной серии игр, которые на сей раз устраивал Тиберий в честь возвращения Августа, последний разрешил Гаю сесть рядом с ним на почетное место. По-видимому, вся толпа тогда встала, приветствуя мальчика, и Августу это не понравилось, поскольку потом он стал упрекать своего пасынка и народ в целом. Похвалы, адресованные ему лично, он принял, а вот чрезмерное восхваление семилетнего ребенка, который еще ничего не совершил, показалось ему неуместным. Вдобавок он никому не разрешал – будь то члены семьи, сенаторы или толпа – называть себя господином или повелителем.[553]

Реакция толпы показывает, что многие хотели чествовать всех, кто был связан с Августом, и свидетельствует о том, что они считали мальчика достойным власти вследствие его рождения и усыновления. Однако принцепс прилагал большие усилия, чтобы отрицать существование династии, наличие которой, в свою очередь, подразумевает существование монархии. Он делал это отчасти для того, чтобы польстить нобилитету и сохранить иллюзию, будто они по-прежнему живут в республике, которая управляется не одним человеком, а ведущими гражданами. Очевидно, что для Августа это было предметом беспокойства, даже если готовность, с которой сенаторы голосовали за наделение его новыми небывалыми почестями, свидетельствовала о том, что свобода, о которой так пеклись Брут и Кассий, теперь мало кого заботила. В конечном счете его собственное представление о себе было, по-видимому, во многом с этим связано. Неустанное стремление Августа к верховной власти красной нитью проходит через всю его жизнь. Это не значит, что то, как он использовал свою власть, было лишь средством ее сохранить, поскольку он очень старался пользоваться ею хорошо. Принцепс считал (и думать так есть все основания), что заслужил победу в гражданских войнах для того, чтобы достичь верховной власти и удержать ее, поскольку она служила для общего блага, и именно так он ее воспринимал. Таким образом, он действительно мог считать себя всего лишь первым должностным лицом в государстве, слугой, а не правителем. Скромность и желание соответствовать своему идеалу держали его в узде лучше, чем мнения сенаторской элиты.

Теперь, когда он вернулся в Рим, появились возможности и для неумеренной лести, и для создания неловких моментов во время публичных дебатов. На одном из заседаний сената нобиля по имени Корнелий Сизенна стали критиковать за поведение его жены (возможно, она была дочерью Статилия Тавра, но, поскольку это наверняка был не единственный известный Корнелий Сизенна в эти годы, полной уверенности здесь нет). В ответ муж заявил, что за свою супругу не отвечает, поскольку женился на ней по совету и при поддержке Августа. Принцепс рассердился, что его втягивают в столь неуместный диспут, и, почувствовав, что может сказать что-то, о чем позже пожалеет, встал и бросился вон из курии. Он подождал, пока все успокоится, и только тогда вернулся.[554]

Открыто поощряя свободный обмен мнениями, Август не всегда следил за его содержанием и тоном. Как бы он ни притворялся, никто по-настоящему не мог игнорировать его подавляющий авторитет и контроль. В 13 г. до н. э. принцепс снова попытался найти сенаторов, которые соответствовали его представлению об идеале, но столкнулся с неожиданной проблемой – оказалось, что потомки старинных сенаторских семей предпочли не участвовать в общественной жизни и довольствовались всадническим статусом. Особенно не хватало кандидатов на трибунат, поскольку все основные полномочия, связанные с этой должностью, уже были сосредоточены в руках Августа, хотя у трибунов тоже было много работы – например, помощь рядовым гражданам во всяких незначительных вопросах. Для обеспечения этой должности людьми проводилась жеребьевка из числа бывших квесторов, которые не достигли еще сорока лет. Всадников до тридцати пяти лет, которые благодаря своему происхождению и богатству имели право заседать в сенате, также включали в сенатские списки, если только они лично не доказывали принцепсу, что физически не приспособлены к отправлению такого рода обязанностей. Поэтому маска первого слуги в свободном государстве временами плохо подходила тому, кто пытался заставить других выполнять свой долг. Сделать так, чтобы реальность соответствовала его видению идеального мира, Август мог лишь до известных пределов.[555]