Подлинная история Дома Романовых. Путь к святости - Николай Коняев

И тем не менее, когда читаешь описания этих походов, трудно отделаться от ощущения, что читаешь описание еще одной «Марсовой потехи»…

Те же, что и в «Марсовых потехах», участники – в первом походе семью стрелецкими полками командовал Патрик Гордон, а по воде к Азову подошли полки Федора Алексеевича Головина и Франца Лефорта…

Те же «шутейные» письма-донесения Петра Ф.Ю. Ромодановскому: «Письмо вашего пресветлейшества, государя моего милостивого, в стольном граде Пресшпурхе мая в 14-й день писанное, мне в 18-й день отдано, за которую вашу государскую милость должны до последней капли крови своей пролить»…

Те же «шутейные» правила деления полков на «наших» и «не наших», столь ярко проявившиеся в разборе предпринятой турками 15 июля 1695 года вылазки. Тогда к туркам перебежал голландский матрос Янсен, взятый Петром I на русскую службу в Архангельске. Янсен рассказал туркам о порядках в стрелецких полках Патрика Гордона. Воспользовавшись этим, турки и предприняли вылазку, стоившую русской армии 400 убитых и потери 16-пушечной батареи.

В принципе, эпизод достаточно обыкновенный для боевых действий, но необыкновенна реакция на него Петра. Весь его гнев обрушивается не на Патрика Гордона, который и являлся главным виновником, не сумевшим подготовить полки к противодействию подобным вылазкам, а на стрельцов.

Впрочем, и к невозвратимым человеческим потерям отношение у Петра I тоже как в «Марсовой потехе», когда после окончания игры все «убитые» участники ее вставали и отправлялись пировать.

Если известно, что после первого штурма Азова русская армия потеряла 1500 человек убитыми, то во втором штурме, тоже неудачном, потерь даже и не считали.

Тем более не считали потерь и при возвращении армии, когда, как пишет Н.И. Павленко, «надлежало отбиваться от татарской конницы, нападавшей на арьергарды, а затем наступила непогода, чередование заморозков с мокрым снегом, опустошавшая ряды отступавших войск».

В полном соответствии с «шутейными» правилами деления войск на «наших» и «не наших» делились и заслуги. В принципе, успех второго Азовского похода решила «морская баталия» донских казаков, которые 20 мая 1696 года напали на османский флот и сожгли один большой и девять мелких турецких кораблей, еще один большой корабль турки вынуждены были затопить. Остальные турецкие галеры вынуждены были отойти в море.

Тем не менее главные заслуги во взятии Азова были приписаны адмиралу Францу Лефорту, впервые вставшему тогда на корабельную палубу.

Как триумфатора встречали его в Москве.

Лефорт восседал в санях, запряженных шестеркой лошадей. За Лефортом пешком следовал царь Петр I в черном немецком платье и шляпе с белым пером, с пикой в руке.

У триумфальных ворот Виниус приветствовал Лефорта стихами:

Кажется, впервые столь ярко проявилось столь неумеренное и незаслуженное восхваление Петром иностранцев перед своими русскими, даже когда именно русские люди и определили успех предприятия.

Отметим тут, что если в первый Азовский поход Петр I отправлялся, когда царь Иван еще находился на троне и пусть и формально, но олицетворял собою высшую власть, то во втором походе – царь Иван Алексеевич умер 29 января 1696 года в возрасте тридцати лет – Петр I был уже единодержавным правителем.

И столь неумеренное восхваление иностранцев перед русскими не могло не пугать москвичей.

Мы говорили до сих пор об отношении молодого Петра I к Церкви.

Резонно задаться вопросом: а как сама Русская Православная Церковь относилась к Петру?

Понятно, что в правление царевны Софьи и даже потом, пока трон с Петром разделял его брат Иван V, своевольное поведение будущего русского императора хотя и шокировало окружающих, но еще не воспринималось как непосредственная угроза установленному порядку вещей.

После завершения второго Азовского похода положение изменилось – Петр I стал единственным самодержавным правителем, и Церкви необходимо было более четко выразить свое отношение к проводимой Петром I политике, к методам, которыми эта политика осуществляется.

Этого ждали от Церкви, потому что налицо было посягательство на самое существо Русской Православной жизни, а значит, и на отношение к царю, которое устаивалось на Руси веками.

«Как следствие идеи “третьего Рима”, – пишет И.К. Смолич в “Истории Русской Церкви”, – возникла особая теория о православном царе. Последний выступает как “царь праведный”, подчиняющийся только Божественной справедливости, “правде”, пекущийся о сохранении и поддержании православной веры во всех ее формах и учреждениях, с ее церквами и монастырями. Царь управляет по воле Божией во имя спасения душ, во имя охранения своих подданных от телесных и душевных треволнений. На основе этих предпосылок утверждались новые права царя в религиозной сфере. Со времени Ивана IV цари рассматривали вмешательство в церковные дела как исполнение своего долга по сохранению чистоты и неприкосновенности православной Церкви. Ни царь, ни церковная иерархия не усматривали в этом никакой “тирании” со стороны государственной власти. Правовая сторона дела совершенно не принималась во внимание… Коль скоро абсолютная власть царя, ограниченная лишь волей Божией и ответственностью царя перед Богом, не закреплялась каким бы то ни было законом, то не существовало и определения царских прав по отношению к Церкви. Москва не знала норм римского права. Важнее, однако, другое – та своеобразная черта древнерусского мышления, которая предоставляла самой жизни переплавлять обязанности царя по отношению к Церкви в нормы права».

Трагизм ситуации, сложившейся в России в конце XVII века, заключался в том, что именно глава Русской Православной Церкви патриарх Иоаким и способствовал утверждению Петра I на троне, а патриарх Адриан, который хотя и не любил и боялся петровских реформ, но, как справедливо отметил А.В. Карташов в «Очерках по истории Русской Церкви», «по убеждению и завету патр. Иоакима, был верен Петрову преемству трона».

Впрочем, хотя патриарх Адриан и «был силен своим старорусским благочестием», но ни ораторскими, ни публицистическими талантами не блистал. И даже если бы он и захотел составить оппозицию Петру I, вряд ли сумел бы организовать ее в условиях, когда и знатные и простые московские люди «от злоглагольств лютерских, кальвинских и прочих еретиков и от пипок табацких объюродели».

«При патриархе Адриане, слабом и несмелом человеке, Петр встретил не более сочувствия своим новшествам… – отмечал С.Ф. Платонов. – При первых решительных нововведениях Петра все протестующие против них, видя в них ересь, искали нравственной опоры в авторитете Церкви и негодовали на Адриана, который малодушно молчал, по их мнению, тогда, когда бы следовало стать за правоверие».

Далее С.Ф. Платонов поясняет, что патриарх Адриан действительно не мешал Петру и молчал, но и не сочувствовал реформам, и его молчание, в сущности, было пассивной формой оппозиции, он превращался в «центр и объединяющее начало всех протестов, как естественный представитель не только церковного, но и общественного консерватизма».