Последний вечер в Лондоне - Карен Уайт

Нахмурившись, я разглядывала коллекцию на туалетном столике, переводя взгляд с одного предмета на другой в попытке найти связь между ними. Понять, почему Прешес хваталась именно за эти воспоминания. Особенно за значок и платок. Она отдала сумочку Еве, так, может, это сувениры Евы? Как они оказались у Прешес?

А может, Прешес знала о том, что произошло с Евой, больше, чем говорила нам?

В моей уставшей голове кружилась одна-единственная мысль, идея, слишком невероятная, чтобы выразить ее словами, слишком несуразная, чтобы считать ее правдоподобной. Единственная мысль, маячившая на периферии моего сознания с того самого момента, как я впервые увидела свадебное фото Софии. Я отбросила эту мысль, не желая разбираться с ней, отложила, чтобы изучить ее позже, при свете дня.

Я снова взяла сумочку и раздвинула складное дно как можно шире, а затем поднесла внутреннюю часть к свету, чтобы рассмотреть получше. Я уже было решила, что сумка пуста, когда уловила проблеск чего-то светлого. Это оказался узенький кармашек, почти незаметный на черной подкладке. Я осторожно потянула за застежку-молнию, открывая ее помедленнее, чтобы не порвать старую атласную подкладку. Она двигалась легко, словно ее часто открывали и закрывали.

Внутри ютились пять маленьких одинаковых конвертов. Я аккуратно вынула их, одновременно говоря себе, что не открою их, что бы ни было написано на них. Мне и так уже было за что извиняться.

Я перебрала конверты. Все они были подписаны одним и тем же старательным почерком, и все были адресованы одному человеку и в одно и то же место.

«Грэм Нэвилл Сейнт-Джон, Госпиталь Королевы Виктории, Ист-Гринстед, Уэст Суссекс».

Я изумленно смотрела на имя Грэма, решая, не обманывают ли меня мои уставшие глаза. Мы проделали такую работу, чтобы найти хоть что-нибудь, а эти письма лежали тут. Я прищурилась, стараясь сосредоточиться на написанном чернилами адресе, на красивом почерке. Подумала, что видела его раньше, но с учетом всех писем и почерков, что видела за последние две недели, не могла ни с чем его сопоставить. Придется показать его Колину, вдруг у него получится.

На конвертах не было ни марок, ни обратного адреса. Видимо, письма могли передавать с оказией, класть в посылку или какой-нибудь пакет, чтобы они не проходили через почту. Я перевернула первый конверт и снова изумленно уставилась на него, точнее, на его оборот.

Конверт все еще был запечатан. Я быстро просмотрела остальные четыре и увидела, что те тоже закрыты.

Я проверила края, пытаясь найти разрез от канцелярского ножа, но и его не было. Эти письма никогда не читали. Я осторожно положила их обратно в кармашек, а затем вернула в сумку все остальные вещи. У меня уже не оставалось сил разбираться с ними. Слишком много беспокоящих меня вопросов кружились в водовороте, в который превратился мой мозг, слишком много отдельных деталей, которые не могли найти своего места. Я вспомнила, что у меня уже было такое чувство, когда я увидела шляпную коробку с изрезанными фотографиями; чувство, когда ты не можешь понять, что именно тебя задевает в них. Взяв сумочку, я вернулась в гостиную, где лежали обрезанные фотографии. Мне было необходимо поговорить с кем-то о своих открытиях, обсудить свои предположения. Я посмотрела в окно: на небо цвета жвачки, раскинувшееся над Мэрилебон-Роуд, на восход, дразнящий горизонт, – и подумала позвонить Арабелле. Тут же отбросив эту мысль, я столь же быстро схватила телефон и написала Колину.

Не спишь?

Прошла минута. Я уже собиралась написать ему еще раз, когда пришел ответ:

Уже нет.

Отлично. Мне нужно тебе кое-что показать. Сейчас сможешь? Я подумала, что перехвачу тебя до работы.

Так как у меня до работы еще четыре часа, сейчас вполне подходит.

О’кей. Увидимся где-то через полчаса. От Прешес есть какие-нибудь новости?

Пока никаких. Позвоню отцу через час, когда он проснется, но пока ничего.

По пути в дальнюю часть квартиры меня посетила еще одна мысль.

А метро работает в такую рань?

Возьми такси.

За этим следовал эмодзи с поднятыми кверху глазами. Я рассмеялась. Колин не походил на человека, знающего об эмодзи, и уж точно – на человека, использующего их. С другой стороны, я, видимо, знала его не настолько хорошо, насколько он меня.

Я быстро оделась, опорожнила свой рюкзак, засунула туда сумочку с письмами и схватила под мышку шляпную коробку. В коридоре я остановилась перед фотографией со свадьбы Софии и изображением очаровательной Прешес, выходящей из автомобиля, рядом с которой стоял темноволосый мужчина, готовый подать ей руку. Я долго изучала их, переводя взгляд с одного фото на другое.

Наконец, после короткого раздумья, я сняла их со стены и убрала в рюкзак, а на задворках моего разума беспокоящая меня мысль, наконец-то, начала пускать корни.

Лондон

октябрь 1940 года

В итоге «Люфтваффе» появились седьмого сентября. Словно ребенок, который поставил на землю волчок и удивился, увидев, как тот крутится, Прешес, не веря собственным глазам, смотрела на потемневшее небо. Еве казалось странным, что то, чего они ожидали и к чему готовились, могло шокировать их. С отвагой, найденной на дне бутылки, она прислушалась к вою сирен, после чего вместе с Прешес они спокойно надели униформу «WVS», взяли противогазы и вышли из квартиры, точно так же, как и сотни раз до этого во время учебных тревог.

Прешес направилась к буфету бомбоубежища на станции метро, чтобы раздавать чай людям. Всегда чай. В начале войны британское правительство стремилось скупить все мировые запасы чая, зная, что, если в трудную минуту чай закончится, это подорвет моральный дух жителей.

Ева же выбрала столовую для пожарных бригад, которым предстояло работать всю ночь до утра. Это было гораздо опаснее работы в убежище. Именно поэтому она ее и выбрала. Она находила какое-то удовлетворение в неистовстве, висевшем в воздухе; в земле, звенящей от отрывистых ударов равномерно падающих бомб. Вой сирен и щелчки противовоздушных орудий, разрывающие в клочья ночь, будто бы подпитывали ее, заполняли пустоты внутри. Она делала что-то для обороны страны. То, что почти компенсировало ночи, проведенные в притворном веселье. В выполнении заданий Алекса, которые она уже не могла считать бессмысленными или невинными. Она была птичкой в клетке, неспособной сбежать из заточения, созданного ею самой. Ее дни превратились в бессмысленную рутину, из которой она уже не видела выхода, а бесконечный поток виски от Алекса почти не заглушал голоса ее совести.

Днем она работала в Доме Луштак: демонстрировала платья все убывающим клиентам, улыбалась и притворялась, что все в порядке. Раз в неделю, уходя с работы, она заходила в Лондонскую библиотеку, чтобы взять книгу, лежащую не на своем стеллаже. В соответствии с указаниями она вырывала титульный лист и расшифровывала послание, написанное лимонным соком, с помощью зажженной спички, а затем, заучив информацию наизусть, сжигала страницу. У нее появилась привычка читать каждую принесенную из библиотеки книжку – для развития, как призывал ее делать мистер Данек, хотя сейчас, без Грэма, все это казалось бессмысленным.