Последний вечер в Лондоне - Карен Уайт

Открыв поисковый сайт, я забила: «Борнмут». Я ощущала себя невеждой – даже не знала, где такой город находится. Я быстро выяснила, что он расположен на южном берегу Англии, почти в ста милях на юго-запад от Лондона, и что он отмечен самым большим количеством новых домов престарелых.

Мое внимание привлекла фотография роскошной виллы. Ее построили, как и остальные особняки, в начале девятнадцатого века, когда Борнмут был популярным местом для туберкулезных больных, стремившихся поправить здоровье на курорте. Я гадала, а не в таком ли доме мог жить К. Нэш, и с нетерпением искала среди выделенных синим цветом ссылок с названиями особняков «Кисайд Коттедж». Но, как я уже давно выяснила, ничего не достается легко.

Я отвлеклась, начав искать кого-нибудь по имени К. Нэш или что-нибудь похожее, в Борнмуте. К этому критерию подошли четыре фамилии. Я выписала четыре телефонных номера, чтобы позвонить днем, хотя особо не надеялась на то, что этот К. Нэш, кем бы он ни был, еще жив.

Конечно, Прешес дожила почти до ста лет, так что вероятность оставалась. Я вернулась к изначальному поиску Кисайд Коттедж, расширив поиск, чтобы туда вошло графство Дорсет, а затем сделав акцент на словах «Ки», «Кисайд» и «Коттедж». Мой палец лежал на стрелке «вниз», а экран прокручивался так быстро, что я чуть не упустила слово «Ки». Я подняла палец и начала щелкать по клавише «вверх», прочитывая каждую строчку в поисках слова.

Семьдесят пятая годовщина

германской бомбардировки Пул Ки,

16 декабря 1942 года.

Я пробежала глазами статью, остановившись на черно-белой газетной фотографии улицы с неожиданным названием Барберз-Пайлз. Одна сторона улицы – с прильнувшими друг к другу, словно дети, коттеджами, чьи неровные крыши и дымоходы добавляли им очарования, – выглядела нормальной. Противоположная же сторона была полностью завалена щебнем, кирпичами и обломками, с торчащей из завалов мебелью. Лежащий на переднем плане детский ботинок заставил меня остановиться.

В результате молниеносного налета

германских бомбардировщиков

среди белого дня уничтожен ряд коттеджей

возле Пул Ки.

Обескураженная, я откинулась на стуле, снова и снова возвращаясь глазами к ботинку. Может, я не могла найти Кисайд Коттедж потому, что его больше не существовало?

В статье обнаружился алфавитный список жертв атаки. Там значилось шестьдесят семь имен, и я на всякий случай прочитала весь перечень дважды. Никто с фамилией Нэш в атаке не погибал. Или как минимум не был опознан. Судя по фотографиям, от некоторых погибших не осталось совсем ничего. Их просто стерли с лица земли.

Я вздохнула с досадой, а затем посмотрела на свои записи, на четыре телефонных номера. Я не возлагала особых надежд на то, что они приведут меня куда-нибудь, но это уже было что-то. Может быть, утром придумаю еще что-нибудь.

Я закрыла ноутбук и держала руки на крышке, пока та не остыла под моими пальцами. Тихое шуршание ног по тротуару внизу успокаивало меня постоянным ритмом. Я попыталась представить, как стою возле этого окна восемьдесят лет назад и слушаю по радиоприемнику, как объявляют войну. Слышу вой воздушной тревоги и должна выбегать из здания.

Прешес могла бы это представить. Она жила здесь, видела и слышала все это. Нам еще столько нужно было узнать, столько она могла нам рассказать. И все же чем больше вопросов возникало, тем тревожнее мне становилось.

…Ни один героический поступок не совершается лишь ради самого акта героизма. Это всегда расплата, всегда покаяние. Всегда исправление.

По моим рукам пробежали мурашки, словно Прешес со своими призраками стояла за моей спиной и шептала мне на ухо. Это заставило меня подумать о сумочке, которую я поставила на ее комод. О ее тяжести. Просто воспоминания.

Оставив ноутбук на столе, я выключила лампу и вышла из комнаты, сказав себе, что вернусь в постель, и неважно, как долго буду пытаться уснуть. Теперь я совершенно проснулась и думала о женщине, которая умирала и забирала с собой свои воспоминания.

Я ненамеренно остановилась перед дверью спальни Прешес, подумав, что услышала звук оттуда. Я вспомнила, что прошлым вечером окна были открыты. Представив себе голубя, обгадившего старинную мебель и кружевное постельное белье Прешес, я раскрыла дверь, быстро прошла через гостиную в спальню и ударила по выключателю на стене.

Небольшая люстра наполнила комнату скорее тенями, чем светом, но, по крайней мере, я разглядела, что окна закрыты, а занавески не шевелятся. Кровать была заправлена, аккуратно сложенный персиковый шелковый пеньюар Прешес лежал в изножье, а тапочки дожидались свою хозяйку на полу. Все как обычно. Я замерла, ожидая снова услышать тот же звук, но в конце концов поняла, что он, должно быть, доносился из какой-нибудь соседской квартиры.

Повернувшись, чтобы уйти, я заметила, что сумочка в форме коробки все еще на комоде, где я ее положила прошлым вечером. Я стояла на особенно скрипучей половой доске и переминалась с ноги на ногу, прислушиваясь к тому, как она протестует. Словно она знала, о чем я думала. Словно знала, что мама воспитала меня лучше.

Я сделала шаг в сторону дверного проема, вспомнив, как Прешес тихо стонала, сидя у окна с сумочкой в руках. Как она сказала мне, что чувствует себя так, словно смотрит на остановившиеся часы, но при этом слышит их тиканье. В ее словах звучало отчаяние, тающая надежда. Словно впервые она смогла увидеть тусклый свет избавления впереди.

Я повернулась и посмотрела на сумочку. Прешес могла сейчас умирать. Прямо сейчас она могла умирать и забирать с собой не только свои воспоминания, но и свой последний шанс на избавление. На искупление.

Прежде чем отговорить себя, я схватила сумочку и раскрыла ее. Очень аккуратно я начала вынимать ее содержимое, одну за другой раскладывая вещи на комоде. Первым я достала уже знакомый портсигар. Затем я засунула руку в темные внутренности сумочки, нащупала маленький, твердый предмет и вынула его, чтобы изучить под светом.

Незатейливая белая фигурка состояла из углов там, где должны были быть изгибы, отчего я не сразу поняла, что́ это – пока не посмотрела на нее спереди, не увидела улыбку и не признала в ней дельфина. Он был несомненно вырезан из слоновой кости – еще до того, как она попала под запрет. Он был красив странной красотой, и я некоторое время сжимала его в кулаке, чувствуя его грани и размышляя о его значении.

Положив его рядом с портсигаром, я вынула скомканный льняной носовой платок. Я чуть было не уронила его, так как не ожидала, что там что-то завернуто. На красных и белых камнях броши отразился свет люстры. Над эмблемой, которую я видела на военной форме Грэма на его фотографии, стояли буквы «RAF».

Мой взгляд упал на пожелтевший и помятый платок с темно-синей монограммой. «ГНС». Грэм Нэвилл Сейнт-Джон. Я вспомнила, как Пенелопа называла его полное имя после того, как ей позвонила Гиацинт и сказала, что нашла Грэма в архивах.