Заклятие сатаны. Хроники текучего общества - Умберто Эко

Характерно, что при разной политической ориентации лагеря могут сближаться в некоторых вопросах. Взять хотя бы смертную казнь. Консерваторы относятся к ней неоднозначно – одни за, другие против. Как правило, ее поддерживают реакционеры в соответствии со своими идеями жертвенности и возмездия, крови как искупительного элемента (по де Местру[591]). За смертную казнь выступают и популисты, играя на страхах населения, порожденных известиями о жестоких преступлениях. Смертная казнь никогда не ставилась под сомнение коммунистическими режимами. Или отношение к экологическим проблемам: тема защиты планеты, даже ценой устранения человека как биологического вида, – это тема определенно реакционная. За защиту окружающей среды может выступить и сознательный консерватор (только не Буш, которым манипулируют крупные промышленные корпорации, заинтересованные в неконтролируемой сверхприбыли), и революционер из крайних левых.

Защищать природу мог бы и популист, но ему, как правило, приходится считаться с настроением «народа», своего электората. Крестьянский мир на протяжении веков оберегал природу, если дело касалось обработки ограниченной территории в пределах его собственного участка. Окружающие леса вырубались без сожаления всякий раз, когда это было выгодно, и никого не заботили геологические последствия в широком масштабе. Если нам кажется, что раньше крестьяне относились к природе уважительнее, чем сейчас, это заблуждение. Просто леса и рощи были в таком изобилии, что на их вырубку не обращали внимания. «Каждый имеет право построить себе домик там, где захочет, и не обязан считаться с экологическими ограничениями» – вот вам удачный популистский лозунг.

Сейчас обсуждается законопроект о безмерном расширении правил охоты. Охота – это распространенное увлечение и страсть, атавистическая по природе. Поскольку человечество соглашается с разведением кур, коров и свиней для их последующего убийства и поедания, можно допустить, что в особых заповедниках вдали от населенных пунктов в определенные сезоны разрешается забавы ради убивать съедобных тварей, сохранение и воспроизведение которых находится под контролем. Но в разумных пределах. А новый закон норовит вернуть все во времена «доэкологические». Почему? Потому что апеллирует к примитивным людским импульсам, обращаясь к «глубинному человеку», который с недоверием относится ко всякого рода критикам и реформаторам традиций, то есть обращаясь к толпе – культурному бульону различных пужадистских толков.

Этот законопроект еще раз подчеркивает ограниченно-популистскую природу ползучей системы, живущей за счет призывов к неконтролируемым инстинктам электората, наименее критически мыслящего.

В день, когда Берлускони сообщил в программе Porta a Porta о предполагаемом выводе итальянских войск из Ирака, я находился в Париже, где открывался Парижский книжный салон, и, естественно, обсуждал итальянскую политику с французами, которые часто совершенно не понимают, что у нас происходит, и не без оснований.

Первый вопрос: почему ваш председатель Совета министров объявил о таком серьезном решении в телевизионной передаче, а не в парламенте, у которого, вероятно, нужно было узнать мнение или получить одобрение? Я объяснил, что это – медийный популизм, форма правления, вводимая Берлускони, когда между вождем и народом с помощью средств массовой информации устанавливается прямой контакт, а полномочиями парламента можно пренебречь. Вождю не нужно одобрение, потому что одобрение ему гарантировано, следовательно, парламент выступает лишь в роли нотариуса, который регистрирует соглашения между Берлускони и телеведущим Бруно Веспой.

Еще я объяснил, что Италия – особая страна, устроенная на семантическом лукавстве. Когда речь идет об Ираке, газеты или радио в США говорят про insurgency (что можно перевести как «борьба» или «повстанческое движение»), но если кто-то в Италии использует термин «сопротивление», то тут итальянцы бьют себя в грудь и кричат о том, что терроризм фундаменталистов ни в коем случае нельзя уравнивать со славным итальянским Сопротивлением. Они не допускают, что «сопротивление» – такой же нейтральный термин, как «мятеж» или «восстание», который используется, когда часть населения страны оказывает вооруженное сопротивление иностранному оккупанту, даже если то, что делают восставшие, нам не нравится и к борьбе мятежников присоединяются откровенно террористические элементы. Еще я заметил, что наиболее горячо сокрушаются об оскорбленной славе итальянского Сопротивления те, кто в иных обстоятельствах стремится доказать, что в нашем Сопротивлении действовали одни бандиты и убийцы. Но это совсем другая история.

Я понял также (еще одна занятная семантическая слабость), что многие рвут на груди рубаху, когда речь заходит о «режиме» Берлускони. Они считают, что у нас был только один режим, фашистский, и с легкостью демонстрируют, что Берлускони не заставляет итальянских детей носить черные рубашки и не стремится завоевать Эфиопию (даже Стораче[592], я думаю, не собирается этого делать). Но «режим» означает «строй», «форма правления», говорим же мы о демократическом режиме, монархическом режиме, республиканском режиме и так далее. Устанавливаемая Берлускони форма правления уникальна, она отличается от закрепленной в Конституции. Это тот самый медийный популизм, о котором я говорил, и это так, поскольку для его улучшения Берлускони пытается даже изменить Конституцию.

Вопросов прибавилось в следующие дни, когда после сурового разноса, полученного от Буша и Блэра, Берлускони заявил, что никогда не говорил, будто собирается вывести войска из Ирака. «Как можно так себе противоречить?» – спрашивали мои собеседники. Я отвечал, что в этом-то и заключается прелесть медийного популизма. Все, что говорится в парламенте, будет запротоколировано, и назавтра тебе не отвертеться, что ничего подобного не говорил. А выступив в телепередаче, Берлускони мгновенно получил желаемый результат (добавочную популярность в преддверии выборов), после чего, заявив, будто бы ничего не говорил, с одной стороны – успокоил Буша, с другой – не растерял заработанные очки. Такова уж специфика телепередач: кто их смотрит (и не читает газеты), ровно на следующее утро забывает, что там вчера говорилось, самое большее – смутно припоминает, что Берлускони накануне сказал что-то скорее приятное, чем неприятное.