Время свинга - Зэди Смит

— Нет, ты ничего от меня не услышала. Это я услышал — от тебя.

Он подвесил молчание. Чем дольше оно длилось, тем труднее было придумать, что сказать.

— Зачем ты мне звонишь?

Еще несколько секунд я сидела и слушала его дыхание, пока у меня в телефоне не закончился кредит.

Где-то через неделю он прислал мне письмо — сообщить, что он ненадолго в Лондоне. Уже несколько дней я не разговаривала ни с кем, кроме матери. Мы встретились на Южном берегу, в окне «Кафе Фильм» — сидели бок о бок лицом к воде, немного вспоминали, но было неловко, я очень быстро озлобилась, каждая мысль подтаскивала ближе к тьме, к чему-то болезненному. Я только и делала что жаловалась и, хотя могла видеть, что раздражаю его, словно бы не могла остановиться.

— Ну, можем сказать, что Эйми живет в своем пузыре, — произнес он, перебив меня, — как и твоя подруга, и, кстати, ты сама. Возможно, для всех оно так. Различны только размеры пузыря, только и всего. И, вероятно, толщина… как у вас по-английски это называется? — кожи… пленки. Тонкого слоя на пузыре.

Подошел официант, мы оба рьяно обратили на него внимание. Когда он ушел, мы посмотрели, как мимо по Темзе проплывает туристический катер.

— О! Я знаю, что хотел тебе сказать, — вдруг произнес он, шлепнув по стойке бара, отчего звякнуло блюдце. — У меня есть известия о Ламине! У него все прекрасно — он в Бирмингеме. Хотел взять у меня рекомендательное письмо. Надеется пойти учиться. Мы с ним немного попереписывались. Я выяснил, что Ламин — фаталист. Он мне написал: «Мне было предначертано приехать в Бирмингем. Поэтому я всегда сюда и ехал». Забавно, да? Нет? Ну, может, я не то английское слово употребил. Я имел в виду, что для Ламина будущее так же определенно, как и прошлое. Есть такая философская теория.

— Похоже на кошмар.

Ферн опять зримо озадачился:

— Может, я неправильно выразился, я же не философ. Для меня это означает нечто простое — как сказать, что будущее уже здесь, поджидает тебя. Так чего не подождать, не посмотреть, что оно тебе принесет?

В лице его было столько надежды, что я рассмеялась. К нам отчасти вернулся наш старый дружеский тон, мы долго просидели, разговаривая, и я подумала: ведь отнюдь не невозможно, что может существовать такое будущее, в котором я смогу его опекать. Я уже свыкалась с мыслью, что никуда не еду, что больше нет никакой спешки, что я не сяду в следующий самолет. Время было за меня — как и за кого угодно другого. Все в тот день казалось мне открытым настежь, это как-то потрясало, я не знала, что произойдет в следующие несколько дней или даже несколько часов — новое ощущение. Я удивилась, когда подняла голову от своего второго кофе и увидела, что день гаснет, а ночь почти надвинулась на нас.

После он хотел сесть в подземку, на Ватерлоо, для меня это тоже была самая удобная станция, но я его бросила и вместо этого пошла по мосту. Наплевав на оба барьера, шла прямо по центру, над рекой, пока не достигла другой стороны.

В последний раз, когда я видела мать живой, мы разговаривали о Трейси. Нет, это недостаточно сильно: на самом деле Трейси стала единственным, что вообще дало нам поговорить. Мать почти всегда слишком уставала говорить сама или слушать, что ей говорят другие, и впервые в жизни книги ее не привлекали. Я ей пела, и, похоже, ей это нравилось — пока я держалась старой классики «Мотауна». Мы вместе смотрели телевизор — раньше мы таким никогда не занимались, и я болтала с Аланом Пеннингтоном, который время от времени заходил проверить неистовую икоту у матери, ее стул и развитие ее галлюцинаций. Принес обед, на который она даже взглянуть не смогла, куда там поесть, но в тот последний день, что нам с нею выпал, когда Алан вышел из палаты, она открыла глаза и сказала мне спокойно и авторитетно, словно бы отмечая некий простой и объективный факт — вроде погоды снаружи или того, что лежало у нее на тарелке, — что пришло время «что-то сделать» с семьей Трейси. Поначалу я решила, что она заблудилась в прошлом — такое часто случалось в те последние дни, — но вскоре я поняла, что говорит она о детях, детях Трейси, хотя, говоря о них, она свободно перемещалась между их действительностью, как она ее себе воображала, историей собственной маленькой семьи и более глубокой историей: то была последняя речь, что она произнесла. Она слишком много работает, сказала мать, и дети ее не видят, а теперь они хотят забрать у меня детей, но твой отец был очень хороший, очень хороший, и часто я думаю: а была ли я хорошей матерью? Была? А теперь они хотят отобрать у меня детей… Но я же просто была студенткой, я учусь, потому что нужно выучиться выживать, и я была матерью, и мне нужно учиться, потому что ты же знал, что любому из нас, кого поймали за чтением или письмом, грозила тюрьма, или порка, или еще что похуже, а любой, кого ловили за тем, что нас учил читать или писать, получал то же самое, тюрьму или порку, такой закон в то время был, очень строгий, и вот так нас забрали из нашего времени и места, а затем не дали даже знать наше время и место — а ничего худшего нельзя сделать с людьми, чем вот это. Но я не знаю, хорошая Трейси мать или нет, хотя я уж точно старалась как могла всех их вырастить, но точно знаю, что отец твой был очень хороший, очень хороший…

Я сказала ей, что она была хорошей. Остальное не имело значения. Я сказала ей, что все старались как могли в пределах того, какими сами были. Не знаю, услышала она меня или нет.

Я собирала свои вещи, когда услышала, как по коридору идет Алан Пеннингтон — он пел, фальшиво, как обычно, одну из материных любимых песенок Отиса о том, как родился у реки и бегу с тех самых пор[216].

— Слышал, как вы ее вчера пели, — сказал он мне, возникнув в дверях, бодрый, как всегда. — Прекрасный у вас голос. Ваша мама вами очень гордится, знаете, всегда о вас говорит.

Он улыбнулся моей матери. Но она уже была вне Алана Пеннингтона.

— Ясно как божий день, — пробормотала она, закрывая глаза, когда я поднялась уходить. — Они должны быть с тобой. Лучшее возможное место для этих детей — с тобой.

Весь остаток того дня я развлекалась фантазией — не всерьез, мне все же кажется, то была лишь техниколорная греза-песня, игравшая у меня в голове: уже готовая семья вдруг здесь и сейчас же наполняет мою жизнь. На следующий день я вышла на утреннюю прогулку вдоль пустынного периметра парка Тивертон — ветер хлестал по запертому забору, унося палки, брошенные для собак подальше, — и поймала себя на том, что все иду и иду, прочь от квартиры и мимо станции, с которой могла бы уехать в хоспис. Мать умерла в двенадцать минут одиннадцатого, как раз когда я свернула в Уиллзден-лейн.

Появилась башня Трейси — над конскими каштанами, а с нею — действительность. То были не мои дети, они бы никогда не стали моими детьми. Я чуть не повернула назад, как тот, кто бродил во сне и вдруг резко проснулся, — вот только мне пришло в голову нечто новое: ведь может быть что-то еще, что я бы могла предложить, что-нибудь попроще, почестнее, между материным представлением о спасении и вообще ничем. Я торопливо сошла с дорожки и двинулась наискосок по траве к крытому переходу. Я уже собиралась зайти на лестницу, как услышала музыку, остановилась и задрала голову. Она была прямо надо мной, у себя на балконе, в домашнем халате и тапочках, руки вскинуты, она кружилась, кружилась, а дети вокруг нее, все танцевали.