Широкий Дол - Филиппа Грегори

Но я все же смеялась, испытывая неподдельный восторг. Я была вся заляпана грязью и чувствовала, как пятна жидкой грязи засыхают у меня на лице. Моя шляпа, сорванная ветром, осталась неизвестно где, так что завтра кому-то из помощников конюха придется пойти ее поискать. Волосы во время этой бешеной скачки совершенно растрепались, из них вылетели все шпильки, и теперь мои спутанные каштановые кудри покрывали мне плечи и спину. Тобермори был почти белым от пота, ручьями стекавшего по его яркой шкуре. Сиферн тяжело, прерывисто дышал, и время от времени по телу его пробегала сильная дрожь. Светлая кожа доктора МакЭндрю стала алой от жарких солнечных лучей и сильного возбуждения, а в его глазах – глазах победителя! – сверкали синие искры.

– Ну, и что же вы потребуете в качестве приза? – еще не успев толком перевести дыхание, выпалила я. – Вы ведь ради этого мчались, как демон? Что же вы так стремились заполучить?

Он выскользнул из седла и протянул руки, желая помочь мне спешиться. Я скользнула в его объятия и тут же почувствовала, как лицо мое вспыхнуло ярким румянцем – я была возбуждена этой захватывающей дух гонкой, запахом наших разгоряченных дрожащих тел и тем неожиданным наслаждением, которое испытала, когда меня снова обняли крепкие мужские руки.

– А в качестве приза я сперва потребую вашу перчатку, – сказал Джон МакЭндрю таким тоном, что я сразу перестала смеяться и очень внимательно на него посмотрела. – Да, сперва перчатку, – повторил он и снял с моей руки маленькую, почти детского размера, перчатку для верховой езды, – а потом, мисс Лейси, я попрошу и вашей руки, ибо я хочу, чтобы вы стали моей женой.

У меня перехватило дыхание. Я с трудом удержала негодующий возглас, но доктор хладнокровно сунул мою перчатку в карман, как если бы мужчины каждый божий день именно так делали предложение женщинам, и, не успела я хоть что-то сказать ему в ответ, на нас налетел Гарри, а следом за ним и все прочие зрители.

Да, собственно, ничего особенного говорить доктору я и не собиралась. Но все же времени даром не теряла и, пока переодевалась, умывалась и причесывалась, придумала ответ, хотя его холодный уверенный тон ясно давал понять: никакого ответа ему не требуется. Я в любом случае чувствовала себя вне опасности; я не боялась, что мое сердце будет разбито от любви к человеку, у которого нет никакой земельной собственности и который, тем более, не мог ни унаследовать, ни купить Широкий Дол. Если этот молодой обворожительный доктор все же когда-либо сделает мне официальное предложение, то получит мягкий, доброжелательный, но решительный отказ. Однако же… Я машинально накрутила на палец прядку волос, свисавшую вдоль щеки, и невольно усмехнулась… однако же его слова были мне удивительно приятны! И вообще, я должна поспешить, иначе опоздаю к чаю!

Возможно, для меня эти скачки и были всего лишь довольно легкомысленным приключением, однако после них молодой доктор стал прямо-таки желанным членом нашего семейного кружка. И хотя мама ничего не говорила мне об этом, я видела, что она уже воспринимает Джона МакЭндрю как своего будущего зятя, что уже одно его присутствие в доме освобождает ее от настойчивых, неясных ей самой страхов. Так что это лето оказалось счастливым для всех нас. У Гарри исчезла всякая тревога по поводу наших владений, как только он понял, что я снова взяла на себя заботу о поместье, что в этом отношении на меня можно полностью положиться, что я сумею оградить его от очередных невежественных ошибок и в земледелии, и в обращении с людьми. Привезенные виноградные лозы прекрасно прижились на чуждой им английской почве, и это стало для Гарри истинным триумфом его экспериментаторского энтузиазма, его маленькой победой над моей приверженностью к старым способам хозяйствования, и я с радостью за ним эту победу признала. Впрочем, хватит ли у нас солнечного света, чтобы маленькие завязи превратились в сочные сладкие виноградные грозди – этого никак не мог гарантировать даже мой самоуверенный братец. Однако это был интересный опыт, явно стоивший некоторых усилий; было бы замечательно, если бы мы в Широком Доле смогли выращивать столь ценную новую культуру и даже производить такой новый продукт, как свое вино.

Мама тоже была счастлива: Гарри все время улыбался, а я выглядела на редкость спокойной и всем довольной. Но еще важнее для нее оказалась роль любящей бабушки. Я только теперь поняла, до какой степени ее нежное отношение к детям страдало от моего болезненного стремления к независимости, а также от той дурацкой условности, согласно которой детей следовало держать в детской вне досягаемости для всех остальных, в том числе и матери. Но при Селии в доме установилась атмосфера всеобщей любви и весьма снисходительного отношения к установленным светом традициям, так что «нашего маленького ангела» никогда не изгоняли из гостиной, если не считать кормлений и необходимого дневного и ночного сна. Джулию никогда не оставляли плакать в одиночестве в темной детской. Ее никогда не бросали в доме под присмотром одних лишь не слишком внимательных слуг. И наша маленькая Джулия воспринимала жизнь, как один сплошной долгий праздник, полный ласк, поцелуев, развлечений, игр и песен, и забавляли девочку не только обожавший ее отец и любящая мать, но и столь же помешанная на ней бабушка. И видя, каким счастьем сияет лицо моей матери в ответ на радостное воркование, доносящееся из колыбели, лишь человек с каменным сердцем мог не заметить, какая благословенная река любви струится меж ними.

Я тоже порой тосковала по своей маленькой дочке, хоть, безусловно, и не относилась к числу тех женщин, которые чувствуют себя не у дел, если за их подол не цепляется младенец. Но, Господь тому свидетель, маленькая Джулия была, по-моему, ребенком совершенно особенным. Пожалуй, даже больше того: она до такой степени была плоть от плоти моей, что раньше я даже вообразить этого не могла. Я видела знакомый отблеск рыжины в ее волосах; я видела, с какой легкой, искренней радостью воспринимает она мой любимый Широкий Дол, выражая это ликующим воркованием, когда ее оставляли вместе с колыбелькой в саду. Джулия была целиком и полностью моим ребенком, и я тосковала, не имея возможности с ней общаться. Проницательный взгляд Селии был постоянно устремлен на меня, и я понимала, что она не позволит мне ни взять девочку из колыбели, ни поиграть с ней, ни – и это особенно подчеркивалось – отправиться с ней на прогулку по Широкому Долу, дать ей попробовать хоть чуточку, хоть самую малость настоящего деревенского детства.

Что же касается самой Селии, то она была прямо-таки окутана облаками счастья. Большая часть ее времени и внимания была, разумеется, отдана ребенку, и она приобрела какую-то чудесную способность даже на расстоянии чувствовать все, что касалось Джулии. Она, например, могла извиниться и среди обеда встать из-за стола и пойти в детскую, хотя никто, кроме нее, не слышал ни звука, доносящегося оттуда. Она же слышала даже самый тихий писк девочки. В то лето весь верхний этаж дома привык разговаривать шепотом и постоянно напевать колыбельные, потому что Селия постоянно что-то напевала девочке – то колыбельную, то веселую песенку, – и двигалась вокруг нее, словно пританцовывая под эти несложные припевы и свой мелодичный смех. Благодаря осторожной и несколько нерешительной инициативе Селии наши комнаты одна за другой освобождались от тяжелой старой мебели, принадлежавшей моему отцу и деду. Теперь они были убраны иначе, и мебель там теперь стояла иная – легкая, хрупкая, в современном стиле. Я, впрочем, от этого только выигрывала, потому что тут же забирала отвергнутые тяжелые шкафы и столы и расставляла их у себя, в комнатах западного крыла, которые, без ущерба для остального дома, сиявшего новой легкой обстановкой, были теперь полностью, даже с избытком, меблированы.