Они. Воспоминания о родителях - Франсин дю Плесси Грей

– Кто хочет супа? – вопрошала она за столом. – Бубусь, суп только у тебя, ешь быстрее.

– Я не хочу суп, если больше никто не будет, – протестовал Алекс.

– Тебе уже налили, так что ешь быстрей!

Ужин поглощался с такой скоростью, что гости часто страдали от несварения, а потом начиналась пантомима перед вечерним уколом. Через несколько минут после десерта мама бралась за живот и говорила Алексу что-то вроде:

– Бубусь, я не переварила торт, поднимись наверх и помоги мне с лекарством.

Или же, если мы ужинали у меня, мама громко кашляла за обедом, а под конец говорила:

– Бубусь, у меня ужасный кашель! Отвези меня домой, мне надо выпить сироп.

Наблюдая за этими спектаклями, я дивилась тому, как в Либерманах сочетались наивность и прагматизм – эта наивность была тем более примечательна, если учитывать, какие усилия Алекс прилагал к тому, чтобы скрыть мамину зависимость. (В 2004 году я связалась с юношей, который работал у родителей в последние два года маминой жизни после Хосе. Он ответил, что не может поговорить со мной, поскольку Алекс заставил его подписать соглашение о конфиденциальности.)

Около 1982 года Алекс с доктором Розенфельдом решили, что мама может жить дома без помощи медсестер – Алекс половину дохода тратил на свои скульптуры, и ему стало не хватать денег. За исключением ежедневных визитов врача, который делал ей уколы в полдень и в 16:00, всё остальное легло на плечи Алекса. Он делал ей укол в 8:оо, прежде чем уйти на работу, а также в 20:00 и в полночь. Больше всего меня тревожило, что мама будит его посреди ночи, чтобы он выдал ей трехчасовую дозу. Я беспокоилась, что он не высыпается, так как сам стал слаб здоровьем – Алекс много лет страдал от диабета, а недавно у него начались проблемы с сердцем. Кроме того, я гадала, как это участие отразится на динамике их брака: полвека мама была его госпожой, и главной его радостью и задачей было укротить это восхитительное создание, выполняя все ее пожелания. Но теперь они словно поменялись местами, и наркотики дали Алексу полную власть над Татьяной. Не пострадают ли от этого их отношения? Не утратит ли она очарования для Алекса? И не держал ли он ее постоянно в забытьи, чтобы она не мешала ему творить? Андре Эммерих сказал как-то, что для Алекса мастерская была тем же, чем для других мужчин является любовница.

Пока у мамы ухудшалось здоровье, Алексу сопутствовал успех. Дружба с Саем Ньюхаусом-младшим открыла новую главу в его жизни – в середине 1960-х, став главой Condé Nasty он поднял зарплату Алекса до полумиллиона долларов в год. (В 1980-х эта сумма увеличилась до миллиона.) Младший Ньюхаус стал серьезно коллекционировать современную американскую живопись, и Алекс его консультировал. Распознав в нем ценителя, Алекс стал каждую неделю водить его по галереям. То, что Сай купил у Алекса четыре его картины, а также работы Мазервелла, де Кунинга и Раушенберга, только укрепило их дружбу. К началу 1970-х Алекс стал ближайшим другом и почти “отцом” своему начальнику, а также помог Саю преодолеть серьезный кризис в Condé Nasty наступивший после увольнения эксцентричной Дианы Вриланд, которая была редактором Vogue с 1962 года. Тогда она произнесла свой лучший афоризм: “Я слышала о белых русских, о красных, но никогда о желтых”[190].

Не обращая внимания на бурю в прессе, которая поднялась после ухода Бриланд, Алекс следующие пятнадцать лет наслаждался тишиной и покоем, пока журналом управляла его протеже, пришедшая на смену Бриланд, Грейс Мирабелла: живая, практичная красавица, американка с головы до ног. Под ее руководством в Vogue вновь появились стильные лаконичные наряды и продажи взлетели до небес.

– Естественность – это разновидность благородства, – сказал как-то Алекс про новый стиль журнала.

Между ним и Мирабеллой сложились близкие отношения, одновременно покровительственные и игривые, и Алекс ими наслаждался.

– Он был необыкновенно щедрым человеком, – вспоминает Мирабелла. – Мог вызвать вас обсуждать парижскую командировку и заявить – берите “Конкорд”, сорите деньгами, переснимайте всё по десять раз, только не экономьте.

Широта редакторской души Алекса основывалась на том, что начиная с середины 1970-х Condé Nast начал расти и процветать. (“Мы каждую неделю обедали в отеле Four Seasons, – с ностальгией вспоминал Сай Ньюхаус двадцать лет спустя, – и обсуждали, какой журнал нам надо открыть или переделать”.) Первый за сорок лет новый журнал назывался Self и имел огромный успех. За ним последовало полное преображение House and Garden, покупка и переделка Mademoiselle, Gourmet, GQ и Details, а также основание Condé Nast Traveller. Всеми этими проектами руководил Алекс – самым драматичным из них было воскрешение в начале 1980-х журнала Vanity Fair, который в 1920-1930-е гг. был воплощением вкуса высшего американского общества.

С этим журналом возникли некоторые проблемы, поскольку ему надо было превзойти свою предыдущую инкарнацию. Тут на помощь снова пришел мягкий подход Алекса к увольнениям. Первыми двумя редакторами журнала были Ричард Локе и Лео Лерман (последний был самым давним и близким другом Алекса) – два интеллектуала, которые пытались сохранить первоначальный дух журнала и печатали авторов вроде Клемента Гринберга[191], Габриэля Гарсии Маркеса и Сьюзан Зонтаг. Через несколько месяцев обоих уволили. Лермана заменили знаменитой Тиной Браун, исполнительным редактором британской версии журнала Tatler. Под ее руководством Vanity Fair прославился – она исповедовала знаменитую доктрину Энди Уорхола: “Культура – это нирвана для масс” и опиралась на опыт как Нью-Йорка, так и Голливуда. Лерман, который до того звал Алекса “женушкиной радостью”, был глубоко обижен. И даже Тину Браун потрясло холодное равнодушие, с которым Алекс уволил старого друга.

– Он совершенно хладнокровно отвернулся от него, и меня напугало, что он, похоже, ничуть не раскаивался, – вспоминает она.

Следующее увольнение было еще болезненнее. Несмотря на то, что под руководством Грейс Мирабеллы Vogue процветал, а продажи за десять лет выросли втрое, Алекс с Саем решили, что журналу требуется новый образ. Они начали опасаться конкуренции со стороны Elle, который Алекс восхвалял за отсутствие острых тем (“Только яркие картинки на каждой странице!”). Как он считал, по сравнению с Elle, серьезный, сдержанный тон Vogue и его уважение к женщинам начинали выглядеть несколько старомодно. В 1988-м их очаровала очередная британка с алебастровой кожей, Анна Винтур, которая тогда была редактором английского издания Vogue. Ее стиль – каре в духе 1920-х и невозмутимость, благодаря которой ее почему-то прозвали “Ядерная зима”[192], – был именно тем, что Алекс хотел видеть в новом Vogue.