Олимпийские игры. Очень личное - Елена Вайцеховская

Тренер неожиданно замолчал и улыбнулся каким-то своим мыслям.

– Знаете, в самом начале семидесятых мой отец задался целью превратить Рупольдинг в центр мирового биатлона. В свое время именно он и основал здесь стадион – я рассказывал вам об этом. На первые соревнования – это был как раз этап Кубка мира – отец поставил на стадионе VIP-палатку. Тогда народ о таком вообще не слыхивал. Пройти в эту палатку могли только журналисты. Как только человек перешагивал порог, он попадал в рай. Вкуснейшая еда, любые напитки, кофе, выпечка, десерты – все, что угодно. Нас с братом отец отправил тогда заботиться о спортсменах – помогать им решать любые проблемы, если они вдруг появятся. Кормить, развлекать, обеспечивать транспорт. Я отвечал за русскую команду – оттуда, собственно, и берет начало мое особое отношение к вашей стране.

В разговоре снова повисла пауза. «Журналист – это человек, который в доме повешенного должен говорить о веревке», – всплыла в памяти давнишняя фраза коллеги.

– В первый сезон я мог работать так, как считал нужным, – продолжал Пихлер. – А потом вдруг вокруг моей команды образовалось огромное число советчиков из Минспорта, и все они стали требовать медалей. Могу признаться честно: мне потребовалось немало времени, чтобы понять, что именно люди имеют в виду, утверждая после первого года моей работы, будто бы «все плохо». Вроде бы в системе подготовки каждого спортсмена задействовано достаточно много специалистов: личный тренер, тренер клуба или области, главный тренер. Но иногда возникало ощущение, что все они наотрез отказываются понимать очевидные вещи. Например то, что, если в команде, сколь бы сильной она ни была, тренируются десять человек, они не могут вдесятером стать первыми. Я, если честно, сильно рассчитывал на конструктивный диалог с российскими тренерами. Но диалога не было в принципе. Никто не знал и, более того, не стремился понять, что и как мы делаем, но при этом каждый считал себя вправе нас критиковать. К тому же было понятно, что ни один из так называемых «экспертов» не собирается нести ответственность за результат. А тут еще вся эта допинговая история…

Пихлер снова замолчал, словно решая, стоит ли продолжать.

– …Ноябрьский отбор на этапы Кубка мира проходил у нас безо всякого допинг-контроля. И я, извините, не верю, что Екатерина Юрьева и Ирина Старых, которые были дисквалифицированы в январе, бежали там чистыми. Судя по действиям международных антидопинговых служб, у IBU имелись достаточно веские основания подозревать этих спортсменок. Иначе мне очень сложно объяснить причину столь «прицельной» охоты: ведь пробы у Юрьевой и Старых во время их пребывания на декабрьском тренировочном сборе брали по два раза в день. Утром – вечером, утром – вечером. Когда две спортсменки попадаются на одном и том же препарате, для меня это достаточно весомый аргумент полагать, что употребление запрещенных средств является в команде системным. Кто именно за всем этим стоял – СБР или Минспорта, – это уже второй вопрос. Когда случилась дисквалификация, я был настолько вне себя, что не хотел вообще слышать каких-то аргументов в пользу того, чтобы остаться в сборной. Но из пяти оставшихся в олимпийской команде спортсменок четыре были моими. И я не имел никакого права ставить свои эмоции выше их интересов. Хотя для меня это был последний шанс, последняя команда. Мне ведь уже пятьдесят девять…

* * *

Четыре года спустя на Играх в Пхенчхане Пихлер выводил на старт сборную Швеции. Его сборная, наполовину составленная из вчерашних юниоров, стала главной сенсацией тех Игр, выиграв две золотые и две серебряные награды. Принимая поздравления на стадионе, тренер вдруг задержал мою руку в своей и как-то очень горько сказал: «Я ведь не изменил в своей работе ровным счетом ничего. Эта команда просто верила мне. Верила и работала…»

В июне 2016-го я прилетела в Вену на Совет Международной федерации легкой атлетики, который должен был решить вопрос о допуске российских легкоатлетов на Олимпийские игры в Рио-де-Жанейро. Уже на подступах к Гранд-отелю, в котором должно было пройти заседание, теснились многочисленные телекамеры. Между ними от микрофона к микрофону неторопливо передвигался герой целого ряда скандальных антироссийских фильмов – Хайо Зеппельт. Процесс явно нравился немцу. Периодически он подзывал ассистентов, поправлял телевизионный грим, и интервью возобновлялись. Когда прессе было предложено переместиться в специально отведенное для работы помещение, Зеппельт скользнул взглядом по моему лицу и, ничем не показывая, что мы знакомы, прошел мимо.

А знакомы мы были, как выяснилось, с достаточно давних времен. Летом 2014 года мне позвонил один из немецких тренеров и попросил оказать содействие его знакомому журналисту. Мол, тот собирается сделать какой-то материал по допингу, знает, что я когда-то серьезно занималась этой темой, и хочет задать несколько вопросов.

Имя журналиста тренер тоже назвал – это был Хайо Зеппельт. Мне это имя ни о чем не говорило, и я порядком удивилась, увидев в холле отеля «Славянка» человека, с которым на протяжении многих лет неоднократно пересекалась на плавательных соревнованиях в Германии. Просто для какого бы то ни было общения никогда не было повода: Хайо принадлежал к категории фрилансеров, а эта публика обычно не столько работает на соревнованиях, сколько тусуется везде, где только можно, в надежде зацепить что-нибудь «жареное». Поэтому и отношение к таким персонажам редко бывало серьезным.

Разговор у нас тогда не получился. Я начала было объяснять собеседнику, что фармакология в спорте присутствовала всегда, и что я, как бывшая спортсменка, не вижу большой разницы между теми, кто принимает вещество из запрещенного списка, и теми, кто принимает его же, но под прикрытием «терапевтического исключения», заметила, что не считаю проблему чисто российской и очень сомневаюсь в том, что в современном спорте она способна быть системной – не то что во времена ГДР.

– Запрещенная фармакология – это всегда очень личная история, – втолковывала я Зеппельту. – Исключением могут быть разве что страны с тоталитарным режимом, где на кону если не расстрел, то профессиональная смерть, что сильно затрудняет взвешенный выбор. Во всех остальных вариантах – это именно вопрос выбора самого спортсмена. Именно поэтому не может и не должно быть в этом вопросе никаких общих тенденций и тем более – коллективной ответственности…

Но Зеппельт быстро заскучал.

– Скажите, вы знаете человека по фамилии Португалов? – внезапно спросил он. – Может быть, он согласится рассказать мне, как давал допинг вашим спортсменам? И может быть, посоветуете, к кому из действующих спортсменов, принимающих допинг, я мог бы обратиться за интервью?

Я, честно говоря, опешила.

– Послушайте, вы всерьез полагаете, что, если спортсмен принимает запрещенные препараты, он будет это афишировать? Даже если бы мне были известны такие люди, как считаете, они согласились бы разговаривать с незнакомым человеком на подобные темы? Могу вам только порекомендовать поискать тех, кто когда-либо был дисквалифицирован, ничего в спорте не добился и обижен на весь мир. За хорошие деньги они, полагаю, расскажут вам все, что хотите.