Прошлое - Алан Паулс

Что происходит между ними в последующие несколько минут — остается только догадываться. Чем она это сделала, зубами или ногтями, также не имеет большого значения. Зато нам доподлинно известно, что вскоре уютную тишину «Люкса» разрывает дикий крик. Когда Фанни вламывается в комнату вьетнамской красавицы, ее взгляду предстает следующая картина; аргентинец лежит на полу со спущенными штанами и держится обеими руками за пах, пытаясь остановить кровотечение. Связи Фанни — а среди ее клиентов немало практикующих в Каннах светил медицины — и хорошая репутация ее заведения помогают организовать экстренную медицинскую помощь действительно в экстренном порядке, а главное — не привлекая излишнего внимания. Остается нерешенным вопрос правовой оценки случившегося. Аргентинец, разумеется, может сообщить куда следует, а в любом провинциальном городе — включая роскошные и насквозь коррумпированные Канны — найдется судья, принципиально выслуживающийся или же, наоборот, цинично-двуличный, который раздует эту историю для того, чтобы обеспечить себе перевод в Париж. Вынести сор из избы означает для Фанни катастрофу. Она уже представляет себе цепочку кошмарных событий: появление полиции, задержание, арест, суд, тюрьма — жизнь кончена. Заинтересованные стороны назначают встречу в «Люксе». Фанни благоразумно заперла вьетнамку в подвале, где, собственно, и собирается держать ее в обозримом будущем, и предлагает аргентинцу компенсацию за случившееся, которую даже он не может мысленно не признать разумной и адекватной. Он, кстати, за все время разговора ни на минуту не садится в предложенное ему кресло и держит руку в правом кармане брюк, нежно поглаживая ею повязку, наложенную на член. Выслушав предложение Фанни, он выдвигает свои требования: ему не нужны ни деньги, ни пожизненный ваучер на бесплатное пользование всеми услугами ее заведения, ни даже ее связи в высших сферах каннского общества — а ведь Фанни действительно достаточно поднять трубку, чтобы решить многие весьма серьезные вопросы; все это звучит, конечно, заманчиво, но аргентинцу нужно другое: он требует отдать ему «Ложное отверстие».

Что ж, раз он его хочет, он его получит. Фанни, которая обнаруживает картину, лишь когда аргентинец тащит ее за собой в бывшую комнату вьетнамки и тыкает пальцем в холст на стене, отказывается верить в свое счастье: едва ли не самую большую сложность, возникшую у нее за все годы карьеры «мадам», оказывается, можно разрешить за счет чего-то, что даже картиной назвать трудно и что, главное, не стоило ей ни гроша. Аргентинец увозит творение Рильтсе в Буэнос-Айрес в своем единственном чемодане. Чем-то это заключение напоминает то, в котором холст пребывал во время бегства Сальго из Австрии, с той лишь разницей, что на этот раз его соседями по камере оказываются чистые и недешевые вещи от самых модных производителей мужской одежды. Аргентинец доволен: он увозит домой работу самого Рильтсе. Имя этого художника ему, человеку светскому, естественно, знакомо, но он, по правде говоря, абсолютно равнодушен к живописи. Восторг, охвативший его при виде этого шедевра больного искусства, имеет никак не эстетические, а сугубо физиологические корни. Нет, радуется аргентинец вовсе не тому, что приобрел гениальное творение, а тому, что у него появилась отличная возможность «заткнуть пасть» — именно так он про себя и выразился — Нэнси, женщине, на которой он женат вот уже больше двенадцати лет, владелице, а если говорить точнее — наследнице внушительного состояния, которое позволило мужу, во-первых, писать стихи и публиковать их, а во-вторых — открыть собственное рекламное агентство, которое за пять лет получило единственный заказ и подготовило серию рекламных постеров — целых две штуки — для рекламы производителя какого-то малоизвестного шотландского виски. Справедливости ради следует отметить, что эта рекламная кампания была остановлена производителем буквально через день после начала продаж — ввиду ее явной неэффективности. Кроме того, за счет жены аргентинец поучаствовал, например, в международной регате и, более того, бросил ее по первой прихоти, с тем чтобы сплавать в Канны на борту собственного парусника. За счет жены две недели пользуется услугами «Люкса» — ну и разумеется, затаривается духами, косметикой и дизайнерской одеждой, чтобы отвезти все это барахло супруге. Таким образом он обычно откупается от нее, когда она начинает жаловаться, что муж не взял ее с собой в поездку за границу. Стоя за штурвалом яхты — а он не без удовольствия берет время от времени управление парусником на себя, — аргентинец продумывает, как с наибольшим эффектом преподнести жене столь ценный подарок. Если повезет, если ветер будет попутным, то в Буэнос-Айресе он будет дня за два до тринадцатой годовщины их свадьбы; этого времени хватит на то, чтобы поместить картину в рамку и красиво, в несколько слоев, со всякими ленточками ее упаковать. Дальнейшее же видится аргентинцу так: во время ужина в их любимом ресторане метрдотель, дождавшись, когда они разберутся с закуской — карпаччо из лосося и коктейлем из морепродуктов, традиционно восхитительными, — выложит перед Нэнси на стол загадочный сверток, притворившись, что и сам не знает, откуда эта штуковина. Аргентинец уже видит удивление на физиономии жены и то выражение заинтересованности и подозрительности, с которым она будет снимать слой за слоем целлофановую пленку и оберточную бумагу. Видит он и то, как она будет стараться скрыть разочарование, когда ее глазам предстанет картина Рильтсе. Нэнси небольшая ценительница живописи, уж тем более — столь нетрадиционной, и явно предпочла бы получить в подарок что-то иное, желательно — из ювелирного магазина. Свой главный козырь аргентинец открывает лишь теперь: наскоро объяснив Нэнси, кто такой Рильтсе и как много его имя значит для современного искусства, он неминуемо спровоцирует ее на вопрос, во сколько обошлось ему это приобретение, — и она просияет, узнав, что на столь ценную картину муж не потратил ни гроша, — а уж придумать какую-нибудь захватывающую историю о том, как «Ложное отверстие» к нему попало, он еще успеет. Ее глаза загорятся, и в них замелькают, как в окошечке арифмометра, сменяющие друг друга от меньших к большим цифры — те суммы, которые, как уверена Нэнси, они со временем получат на «Сотбис» или «Кристис», подержав Рильтсе в своем доме несколько лет. В дальнейшей судьбе картины главным теперь будет вопрос о рыночной конъюнктуре и популярности у богатых коллекционеров того или иного направления современного искусства. Таким представляет себе будущее аргентинец, стоящий за штурвалом «Капитана Эвиты». Ему не дано знать, что с этой картиной будет связана одна сцена — трогательная, но вряд ли могущая прийтись ему по душе: его жена, перезревшая красавица Нэнси, уже пристроившая полотно в туалет для прислуги, отдыхает от бурных ласк в объятиях какого-то мужчины, гораздо более молодого. Вскоре Нэнси уснет, а лежащий с ней рядом Римини так и не сомкнет глаз; все его мысли будут заняты «Ложным отверстием», о котором он будет мечтать с какой-то сентиментальной жадностью, не в силах побороть это чувство. Римини лежит, глядя в потолок, а его пальцы машинально убирают с лица Нэнси прядь волос, ласкают ей щеку, ухо, шею и постепенно сползают к узенькой, едва заметной белой полоске у линии роста волос. Это шрам, оставшийся здесь, в укромном месте, после очередного, не первого уже за недавние годы, вмешательства пластического хирурга в естественный ход вещей.

Таких вершин, как в первый раз, им в своих встречах достигать больше не удавалось. К тому же сами эти встречи, целиком и полностью зависящие от расписания тренировок Нэнси, стали повторяться с регулярностью, более подходящей для курса диеты или медицинского лечения; вскоре они и выродились в лечебные процедуры. Римини и Нэнси встречались в вестибюле клуба до занятий, здоровались, чуть стесняясь — как и подобает учителю и ученице, вместе занимающимся физическими упражнениями; Римини действительно сугубо формально чмокал Нэнси в покрытую слоем штукатурки щеку, а она изо всех сил впивалась ему в запястье наманикюренными ногтями. Римини не успевал и охнуть, а Нэнси уже тащила его в женскую раздевалку — пустую в ранние утренние часы, и спустя две минуты они набрасывались друг на друга. Нэнси упиралась спиной в свой открытый шкафчик, запрокидывала голову так, что касалась затылком полочки, и закатывала глаза; Римини же держал ее за талию и делал свое дело — старательно, но при этом без лишних эмоций — под пристальным взглядом мужа Нэнси, фотография которого была приклеена изнутри к дверце шкафчика и всякий раз оказывалась на уровне глаз пыхтящего Римини. Иногда очередность менялась — сначала тренировка, затем секс. Если Бони прогуливал, Римини, выждав положенное время, отправлялся прогуляться по территории клуба, рассеянно глядел по сторонам, старался привести свои чувства в равновесие и не злиться на нерадивого ученика; тем временем Нэнси, с бокалом в руке, наблюдала за ним с террасы клуба; ее взгляд пылал неутоленным желанием. Римини шел своей дорогой, а она начинала идти своей — при этом Римини всячески делал вид, что траектория его движения от Нэнси никак не зависит, но почему-то неизменно натыкался на нее где-нибудь в районе центральной лужайки или выхода из клуба. Очередной сеанс проходил либо в машине, стоявшей в тени деревьев на огромной и пустынной в это время дня стоянке, либо в сарайчике с лопатами и граблями; клуб, по всей видимости, не слишком дорожил своим садовым инвентарем: даже Римини без особого труда открывал простенький замочек, висевший на двери.