Полуденный бес - Павел Басинский

Капитан встал и бодрой походкой пошел, почти побежал по тропинке, ведущей в город. Вдруг странная мысль поразила его. Что он третьего дня сказал Ивану? Кого показал ему в телевизоре? Какого отца? Ведь их двое там было! Палисадов и Недошивин.

И почему Джон не уточнил? Знал? Или ему уже до лампочки? В любом случае нужно звонить Рябову и говорить с ним в открытую. Может, перестраховался генерал? Что ему сейчас этот мальчишка, когда в Москве такое творится? Может, и заказ-то Гнеушеву был сделан до переворота, а отменить забыл? Да, так оно, скорее всего, и было.

Но, однако, как быстро он бежит! Не бежит, а уже словно летит. И грудь совсем не болит. Господи, да что это с ним?

Соколов взглянул под ноги, и у него закружилась голова. Он летел! Парил над розовой от восхода землей. Весь Малютов был под ним, как на карте-миллиметровке. Жителей на улицах по случаю воскресенья еще не было. Но и без этого город сам по себе жил, просыпался. Какое-то особое зрение появилось у капитана. Он видел все, что происходило под крышами, как в открытых сверху кукольных домиках. Видел нехотя просыпавшихся взрослых и их спящих детей со строгими, нахмуренными личиками. Видел сопливых еще молодоженов, еще не надоевших друг другу, еще не размыкавших любовных объятий даже во сне. Видел старушку, как она, кряхтя, выбиралась, словно из сугроба, из высокой пуховой перины.

Ба! А это кто? Что это за женская фигура сгорбилась за столом с непогашенной зеленой лампой? Да ведь это Прасковья, тудыть ее растудыть! Так-то она спит в его отсутствие! Не буди, мол! А сама целую ночь глаз не сомкнула с шитьем, его ожидая!

Надо будет ей сказать…

И только теперь капитан по-настоящему испугался.

Да ведь он умер, умер!

Не промахнулся Гнеушев! И капитан теперь не капитан, а кто-то другой, кем становится человек после своей смерти. И только Соколов это понял, как та же неведомая сила, что дала ему крылья, их отняла, и полетел Соколов камнем к земле, которая уже не казалась ему прекрасной. Он падал на церковную площадь, на ее старинный булыжник и через секунду должен был превратиться в огромную коровью лепеху. Но в последнее мгновение неведомая сила, играючи, подхватила Соколова и опустила капитана на камни целехоньким.

– Ни хрена себе полетали!

Второй раз после смерти он внимательно огляделся, но теперь совсем другими глазами. Так! Вот она какая, эта загробная жизнь. Ничего не изменилось. Все так же кособоко стоит поповский домик, и уже кто-то (Настя или кто-то из ее девочек) раздергивает цветные занавесочки. Рано просыпается чикомасовское гнездо! Петька к службе готовится. Мальчики, как обычно, с ним – в храм. Только Настенька с девочками дома остается.

М-да…

С ними-то понятно, а – с ним? Что ему делать, мертвому, но вроде как живому? Пойти Петьке рассказать? Это ведь по его части. А что сказать? Здравствуй, мол, Петя. Такая, понимаешь, вышла херня. Убили меня.

Капитану стало совсем неуютно. Да что он теперь такое, в конце концов?! Куда идти и что ему делать на этой земле, на которой его уже не существует?

Подобное чувство он испытал один раз в детстве, когда приснился ему кошмарный сон, что спит он и видит сон. И всё вокруг совсем как в жизни, один он, Максим Соколов, не как в жизни. Уж он и щипал себя, боли не чувствуя, и на одной ножке скакал, и вертелся и так и эдак, стараясь проснуться, – ничего не получалось. И больше всего боялся он встретить своих, деревенских, боялся заговорить с ними. Ведь они же не настоящие! И еще испугался: а что если сон этот не кончится? Ах, как ему стало жутко, как орал он, размазывая во сне сопли:

– Мама! Мама! Помоги мне!

Только заорал – проснулся.

Вот и теперь капитан почувствовал себя маленьким и беспомощным в этой непривычной, но уже несомненной для него вечной жизни. А ведь догадывался, старый дурак, что так оно и будет, что не умирает человек весь. И Прасковья о том твердила.

Ой, как страшно!

– Мама! Мамочка!

Сдавил Соколов веки до боли, и брызнули из глаз слезы, да какие горючие, прожигающие! Словно камень растворили они внутри, тот, что тянул его к земле и чуть не расшиб о камень же. Но исчез камень, а внутри не стало легко, как тогда, когда летел он над городом и видел свою Прасковью. Внутри стало пусто, как в брошенном доме. Страха не было, но подступила смертная тоска.

Вся жизнь пронеслась перед его внутренним взором, и не было в ней ничего, что представляло бы ценность для этой новой, вечной – будь она неладна! – жизни. Неужто совсем ничего? Ну разве благодарные слезы матерей тех пацанов, что спасал он от верной колонии, поступаясь законами службы. Но этого мало! Эх! Жил, служил, капитан, а кому и зачем служил? Вот она, служба эта проклятая, как обернулась! Хоть вешайся. Однако два раза не умирают.

Обидно стало Соколову, ну просто ужасно! И снова заплакал он от тоски и одиночества. Да пусть бы кары небесные поскорей, что ли, начинались, чем стоять вот эдак, как болвану, на пустой церковной площади, с пустотою же внутри!

Вдруг он понял, что будет делать. Пойдет к Прасковье. Живого ли, мертвого ли, она его не оставит. Не в ее это характере. И вспомнил Соколов слова жены, тихо, укоризненно брошенные после очередной их ссоры, когда наговорил он ей злых гадостей сверх меры:

– Глупый, Максим! Бранишься, слова грубые говоришь, грех на душу берешь. И того не понимаешь, что всякий муж через жену спасается.

Замахал он тогда на нее рукой, на бабу неразумную, но слова те почему-то запомнил. И другие ее слова вспомнились:

– Сходи, мужик упрямый, к отцу Петру Ивановичу! Покайся, исповедайся, причастись! Ведь поздно будет потом!

– К Петрушке? – хохотал он.

– Не к Петрушке, а к отцу Петру.

– Ты в своем уме, женщина? Да я его, сукина кота, один раз поймал, когда он за голыми бабами в бане подглядывал. И чтобы я ему нынче руку целовал!

– Когда это было? Сорок лет назад.

– Когда-никогда, а было. Свихнулись вы, бабы, совсем. Организовали церковную партячейку и меня, старого коммуниста, в нее тянете.

– Ох, помянешь мои слова, Максимушка!

Права была его баба. В сто раз она была умнее его. Бежать к Прасковье! Там ему приют и спасение!

– Стой, – услышал он строгий окрик.

Соколов обернулся. На ступеньках, ведущих в храм, стоял невысокий, коренастый юноша с несоразмерно короткими ногами, одетыми в белые порты. Соколов сразу узнал его раскосое лицо. Шамиль Насредеев, заряжающий из экипажа Соколова. В полку Шамиля звали Чингисханом. Татары, вообще-то, народ обидчивый, но Шамиль, видно, был неправильный татарин. Он ни на что не обижался, служил беспрекословно, а главное – все в той жизни умел и знал какой-то особенный, ласковый подходец к поварам. Потому за провиантом всегда посылали Шамиля Насредеева.

Но больше Шамиля поразило Максима Максимыча другое существо. Позади бойца в церковной полутьме стоял белый конь с желтой гривой. И коня Соколов узнал тотчас. Это был Орлик, купленный председателем колхоза в соседнем племхозяйстве, – красавец, жеребец чистой орловской породы. Купили его практически за бесценок по причине врожденного дефекта задней ноги, на которую Орлик заметно прихрамывал. Но помощник он оказался бесценный, используемый для почтовых и прочих нужд, а в начале войны загнанный насмерть во время эвакуации, когда и людей жалеть было некогда.