Савитри - Ауробиндо

class="p1">Стремление двух душ быть едиными,

Горение двух тел в одном пламени.

Ворота незабываемого блаженства были открыты:

Две жизни заперты внутри неба земного,

И судьба, и горе от этого феерического часа бежали.

Но вскоре ослабло горячее дыхание лета

И толпы черно-синих туч поползли через небо,

И дождь бежал всхлипывая, барабаня по листьям,

И шторм пришел титаническим голосом леса.

Затем, прислушиваясь в разрывы фатальные грома

И в беглые, стучащие шаги ливней,

И в долгую, неудовлетворенную тоску ветра,

И в печаль, в звуках рассерженной ночи бормочущую,

Горе всего мира подошло близко к ней.

Ночная мгла казалась зловещим лицом ее будущего.

Тень рока ее возлюбленного встала,

И страх положил руки на ее смертное сердце.

Мгновения быстры и безжалостно мчались; встревожены

Ее мысли, ее ум помнил дату Нарады.

Трясущийся двигался ее богатств счетовод,

Она подсчитывала недостаточные дни между датами:

Ужасное ожидание стучало ей в грудь;

Шаги часов для нее были ужасны:

Горе пришло, страстный чужестранец, к воротам ее:

Отгоняемое лишь в его объятиях, из ее снов

Оно поднималось утром, чтобы взглянуть ей в лицо.

Тщетно она бежала в пучины блаженства

От преследующего предвидения конца.

Утром она ныряла в любовь, что муку взращивала;

Ее глубочайшее горе из сладчайших бездн поднималось.

Память была мучительной болью, она ощущала,

Как каждый день безжалостно лист золотой отрывает

От ее слишком тонкой книги любви и радости.

Так, в мощных порывах счастья раскачиваясь

И в предчувствия волнах темных плывя,

И своим сердцем вскармливая горе и ужас,-

Ибо ныне они сидели среди гостей ее сердца

Или шагали порознь в ее внутренних комнатах,-

Ее глаза всматривались в ночь грядущего слепо.

Из ее обособленной самости она смотрела и видела,

Двигаясь среди любимых незнающих лиц,

Как чужой разуму, хотя столь близкий сердцу,

Неведавший, улыбавшийся мир шел счастливо мимо

Своею дорогою к неизвестному року,

И удивлялась беззаботной жизни людей.

Словно гуляли они в разных, хотя и близких мирах,

Они были уверены в возвращении солнца,

Они кутались в ежечасные маленькие надежды и задачи,-

Она в своем страшном знании была одинока.

Богатая и счастливая тайна, что когда-то

Хранила ее словно в жилище серебряном

Уединенно в светлом гнезде мыслей и грез,

Создала комнату для трагических часов одиночества

И для одинокого горя, которое никто не мог разделить или знать,

Тело, слишком скорый конец радости видящее

И хрупкое счастье его смертной любви.

Ее уравновешенный облик, тишина, сладость, спокойствие

Ее грациозные повседневные действия сейчас были маской;

Тщетно она вглядывалась в свои глубины, чтобы найти

Почву спокойствия и духовного мира.

Еще скрыто от нее было внутри Существо молчаливое,

Которое видит, как драма жизни проходит, глазами спокойными,

Поддерживает горе сердца и разума

И несет в груди человека мир[47] и судьбу.

Проблеск или вспышки бывали, Присутствие — скрыто.

Лишь ее бурное сердце и страстная воля

Выходили вперед, чтобы непреложный рок встретить;

Беззащитны, наги, связаны человеческим жребием,

Они не имели средств действовать, дороги к спасению.

Их она контролировала, ничего не показывала внешне:

Она была для них прежним дитя, которого они любили и знали;

Внутри они не видели страдающей женщины.

Не было видно перемен в ее прекрасных движениях:

Почитаемой императрице соперничали все услужить,

Она же себя сделала их слугой добровольным,

Не чуралась метлы, родника и кувшина,

Мягко заботилась, разжигала огонь

Алтаря или кухни, не пренебрегала работой,

Не перекладывала на других то, с чем ее женская сила справлялась.

Странная божественность в ее движениях светилась:

В простейшее движение она могла привнести

Единство с земной пылающей мантией света,

Обычные действия возвышая любовью.

Вселюбовь была ее, чья одна небесная нить

Присоединяла всех ко всему и к ней как узлом золотым.

Но когда ее горе к поверхности слишком близко давило,

Эти вещи, прежде грациозные приложения ее радости,

Ей казались бессмысленными, скорлупою сверкающей,

Или были механическими и пустыми вокруг,

Ее воля не участвовала в действиях тела.

Всегда позади это двойной странной жизни

Ее дух, как море живого огня,

Обладал ее возлюбленным и держал его тело,

Его заключал он в объятия, чтобы хранить супруга в беде.

Всю ночь на протяжении медленных, безмолвных часов она просыпалась,

Размышляя над сокровищем его груди и лица,

Смотрела на связанную сном красоту его чела

Или лежала горячей щекой у него на ногах.

Пробуждаясь утром, ее губы бесконечно сливались с его,

Не желая никогда вновь расставаться

И терять этот медоносный источник медлящей радости,

Не желая отпускать от своей груди его тело,

Теплые и неадекватные знаки, которыми любовь может пользоваться.

Нетерпимая к скудности Времени

Ее страсть, хватающая часы убегающие,

Желала истратить столетия за один день

Расточительной любви и прибоя экстаза;

Либо она старалась даже за смертное время

Маленькую комнату для безвременья выстроить

Глубоким объединением двух человеческих жизней,

Ее отделенную душу в его душе запереть.

После всего, что было дано, она просила еще;

Неудовлетворенная даже его сильным объятием,

Она хотела крикнуть: "О нежный Сатьяван,

О любимый души, дай больше, дай больше

Любви, пока еще можешь, той, кого любишь.

Отпечатайся в каждом нерве, чтоб сохранить

Этот трепет, что посылает тебе мое сердце.

Ибо скоро разлучимся мы, и кто знает, скоро ли

Великое колесо в своем огромном кругу

Вернет нас к нашей любви и друг к другу?"

Но слишком любила, чтобы произнести роковые слова

И свой груз положить на его счастливую голову;

Она загоняла в грудь нараставшее горе,

Чтобы оно жило внутри молча, одиноко, без помощи.

Но Сатьяван иногда понимал половину

Или, по крайней мере, с ответом неуверенным чувствовал

Наших ослепленных мыслью сердец, нужду, словами невысказанную,

Неизмеримую пучину ее глубокого желания страстного.

Все свои летящие дни, что мог он сберечь

От труда в лесу по рубке деревьев,

От добычи пищи на диких полянах

И поддержки слепой жизни отца,

Он отдавал ей и растянуть часы помогал

Своего присутствия близостью и своим объятием,

Щедрой мягкостью сердцем найденных слов,

Близким стуком, что ощущает сердце у сердца.

Но всего было мало для ее бездонной нужды.

И если в его присутствии она забывалась на время,

Горе заполняло его отсутствие прикосновением боли,

Она видела пустоту ее приближавшихся дней,

Представляемых в каждый час одиночества.

Хотя с тщетой блаженства придуманного

Огненного объединения через двери спасения смерти

Она о своем грезила теле, облаченном погребальным огнем,

И знала, ей не дано это счастье:

Умереть с ним и следовать, цепляясь за его платье,

Сквозь страны иные довольными спутниками

В сладостное или ужасное Запредельное.

Ибо печальные