За секунду до взрыва - Екатерина Польгуева

– А чего особенного? У нас на литературе спор и покруче получился. Подумаешь, открытие сделали! Кто не знает, что в военной полиции бандиты и трусы собрались, которым на передовую влом.

– Споры да разговоры – это так, ерундовина, а коли написано – документ, – хмуро сказал чем-то вроде бы недовольный Томас.

– Документ! Чего в школе-то такой документ распространять? Тогда бы лучше в полиции. Или в сейме и правительстве.

Почему-то последнее предложение показалось смешным, и все дружно заржали. Хотя нет, не все. Дед сидел совершенно невозмутимый. Он уже прочитал листовку, отложил ее в сторону и сосредоточенно вносил поправки в свою работу. Ой нет, не в свою, а в Томасову. Может, мальчишки сами устроили всю эту катавасию с листовками, чтобы отвлечь внимание Золиса от контрольной? Хотя это, конечно, глупая мысль.

Тут, наконец, ошарашенный Золис пришел в себя и подал голос. Ничего себе был голос, мигом перекрыл наш смех, перепалки, крики.

– Немедленно! Немедленно сдать все работы и положить на учительский стол это, – Золис двумя пальцами, будто что-то горячее или грязное, приподнял листовку. – Немедленно все сдать и прекратить все разговоры. Кто не сделает этого сию же минуту, «нуль» за контрольную и неудовлетворительная оценка в полугодии.

Класс моментально стих. Всем стало ясно: Золис не шутит. На столе быстро выросли две стопки бумаги. Одна – контрольные, другая – листовки. Правда вторая оказалась довольно тощей. Многие, видимо, просто рассовали их по карманам. Собственно говоря, и я свою припрятала. Зачем? Да как-то само получилось.

А сквозь наступившую в классе почти полную тишину, шершавую от шелеста складываемых листов с цифрами, буквами, разоблачениями и призывами, вдруг прорезались дальние голоса и крики. Из соседнего класса или, может быть, со второго этажа. Возбужденные эти голоса были неразборчивы, но гул их нарастал и придвигался все ближе. Кажется, листовочный фейерверк случился не только на итоговой контрольной по алгебре в кабинете господина Золиса.

– Нет, вы хотя бы понимаете, что произошло? Это же… Это же бунт, антигосударственный заговор! По законам военного времени за такое должно последовать самое строгое наказание! Строжайшее! – толстый Помойка метался перед выстроенными в актовом зале классами.

Затемнение в зале было опущено, а лампочки в старинные люстры в целях экономии вкрутили слабые, от их мутно-блеклого света по потолку и полу метались тени, отчего все происходящее казалось не вполне реальным. Если бы не полумрак, наверняка можно было бы разглядеть, что маленькие глазки Помойки налились кровью. А вот что лицо его стало помидорно-красным, заметно даже здесь. Густая пегая шевелюра разметалась, галстук и голубой ворот рубахи сбились на бок.

– Будто и правда из помойки выскочил, – хмыкнул за моей спиной Деннис. На него яростно глянул стоящий рядом Золис. Деннис заткнулся.

В центре зала, кроме Помойки, молча стоял директор Силик и трое гимназистов. Младший, семиклассник из параллельного класса, понурый, низко опустивший голову, как и любой провинившийся школьник, пойманный на месте преступления. Вот только преступлением было не разбитое окно или дерзость в отношении преподавателя. Тут Помойка прав, за листовки, распространенные почти по всей школе во время уроков, по головке не погладят. Впрочем, двенадцатилетнего вряд ли посадят за антигосударственную деятельность.

Двое других были старше. Одного из них я знала, это Алик Паметан из десятого класса. Лучший химик и изобретатель в нашей гимназии. Конечно, это он придумал устройства, которые сработали в одно и то же время в каждой папке с листовками. А семиклассник Вик на перемене подбросил их в кабинеты. Одну папку не успел, она осталась в его рюкзаке и тоже сработала в час икс. Так он и попался. Как вычислили Алика и третьего, самого старшего, может даже из двенадцатого класса парня, мы не знали.

Старшеклассники стояли прямо, глаза не опускали. Взрослый, незнакомый мне парень, казалось, смотрел даже с вызовом. Только у Алика побелело лицо. Он был похож… Да, на убитого мальчишку с обмороженными щеками. И рубашка, как у него, гимназическая, форменная. В коричневую клеточку. Что же, и его выстрелом в затылок? Я вдруг осознала серьезность положения, по крайней мере, этих троих, и мне стало страшно. Глянула искоса на Деда. Он, как всегда, был спокоен. Хотя, кажется, и его проняло – щека Деда чуть заметно подрагивала.

Семиклассник Вик вдруг поднял зареванное, в грязных разводах и красных пятнах лицо и повернулся к незнакомому старшекласснику:

– Мартик, я не предатель, пожалуйста, я не предатель. Я не хотел, но они, – мальчишка снова уронил голову и по-детски разрыдался.

Вот дурачок! Самое малое, что ему грозит – исключение из гимназии с волчьим, как называли его в старину (отец рассказывал), билетом. Какие будут проблемы у родителей, даже представлять неохота. А этот чудик боится, что друзья его предателем посчитают. Вика, потерянного и слабого, было жалко. Но взрослый парень с дерзкими глазами, которого Вик совсем неподходяще для такого верзилы назвал Мартиком, похоже, не пожалел. Он даже не взглянул на Вика. Стоял все такой же невозмутимый, с тенью улыбки на лице. А может, и не было никакой улыбки, а по лицу его скользили настоящие неровные тени промозглого актового зала. А здесь и впрямь холодно. Скорее бы все это закончилось. Но конца не предвиделось.

– Не предатель? – вновь заголосил, почти завизжал Помойка. – Еще какой предатель! И ты, и они оба, и те, кто подбил вас на эту… на это возмутительное, кощунственное…

Помойка запутался в словах, воздух будто застрял у него в легких, и казалось, он вот-вот или лопнет, как воздушный шарик, или хотя бы просто грохнется на пол. Неровную тишину, складывавшуюся из поскрипывания старого паркета под нашими ногами, дыхания нескольких сотен человек и судорожных всхлипов Вика, вдруг прервал тонкий, рвущийся от волнения голос:

– Интересно, это кого же они предали? Вас, что ли? Или самого господина президента Лупежа?

Это Томас, наш Томас, по прозвищу Альбинос из-за белых, как стекловата волос. Что же это с ним случилось? За сегодняшний день он, кажется, сказал слов больше, чем за все годы учебы. Слов, которые могут ему дорого стоить. Томас это явно понимал. Не только голос его вздрагивал и ломался. Большие пальцы он засунул в карманы брюк, а остальные нервно шевелились, будто исполняли в воздухе фортепьянную пьеску. Рукава и школьного свитера, и рубашки были слишком коротки и обтрепаны. Выгонят из гимназии. А он ведь носит домой сестренке Марии свой бесплатный обед.

Помойка почти вплотную подошел к Томасу, я думала – он схватит его за шкирку. Но тот вдруг ткнул своим толстым пальцем прямо в меня:

– А ты спроси ее! Пусть Марта тебе напомнит, как седьмого июля погиб ее отец Андрей Даба, всемирно известный писатель, гордость нации. Он, и еще сто восемь человек, участников республиканского праздника поэзии в Приморском парке. Или ты забыл об этом чудовищном взрыве, организованном русскими террористами? Ну так спроси, не стесняйся! Марта напомнит, и об отце, и о брате. Кстати, он тоже учился в нашей гимназии. О нем, как и о еще двадцати трех учениках, ты тоже забыл? Короткая же у тебя память!