Снимая маску. Автобиография короля мюзиклов Эндрю Ллойд Уэббера  - Эндрю Ллойд Уэббер

Джордж достиг пенсионного возраста, и перспектива наслаждаться солнцем и дешевой выпивкой стала непреодолимой. Одним махом я потерял свое убежище в Лондоне, правда, вскоре понял, что это было скорее плюсом. В Ла Мортоле мне довелось прикоснуться к последним дням золотой осени богемного Лазурного берега, который теперь исчез под натиском олигархов и нуворишей.

В том году наш семейный отпуск проходил на севере Норфолка, в деревне Бернем Маркет. Я выбрал это место, потому что Норфолк просто наводнен церквями. Единственная проблема заключалась в том, что Джон Лилл поехал с нами, и фортепьяно пополнило наш счет за аренду жилья. Было понятно, что вся эта ситуация начинает давить на Джулиана. В один из дней мы ехали с ним на открытом автобусе. Это был необычайно солнечный день, и я заставил брата присоединиться к моему исследованию церковной архитектуры. Я живо помню, как он спросил меня, как бы нам заставить маму понять, что она творит с семьей.

На самом деле нам обоим нравился Джон. На тех каникулах он разучивал дьявольски трудную часть седьмой Сонаты для фортепиано Прокофьева, военную браваду в размере 7/8. Я помогал ему, переворачивая страницы. Я стал одержим гипнотическими возможностями этого музыкального размера… Пытаясь считать в семидольном размере, используйте подсказку: считайте раз, два три; раз, два; раз, два подряд, без пауз. Затем попробуйте считать: раз, два; раз, два, три; раз, два и затем можете приступить к вариации. Уверяю, вы обретете популярность среди уличных музыкантов. В каждом моем мюзикле есть фрагмент в размере 7/8. В «Призраке» даже есть шутка на этот счет, над которой, правда, смеялись лишь раз – дирижер Лорин Маазель нашел ее забавной.

Думаю, Джон тоже посмеялся бы над ней. У нас с ним похожий музыкальный юмор. Несколько лет спустя мы были на концерте необычных инструментов в ратуше St Pancras. Большим открытием был Концерт для тубы Ральфа Воан-Уильямса. К сожалению, ему предшествовал Концерт для сопранино с оркестром Вивальди. На сцену тогда поднялся огромный мужчина с самыми большими руками, что я когда-либо видел, он был без какого-либо видимого инструмента. Дирижер поднял палочку, и Голиаф поднес свои пухлые ладони ко рту, из которого раздался столь пронзительный и высокий звук, что каждая собака и каждая летучая мышь в окрестности должны были умолять спекулянтов о местах в первом ряду. Усугубляло ситуацию то, что Вивальди, скажем так, был не в лучшей своей форме, когда сочинил сие произведение. Мы с Джоном не могли удержаться от смеха. Веселье закончилось тем, что я начал икать, когда серьезная женщина в очках, сидевшая перед нами и погруженная в музыку, повернулась к нам со словами: «Это могло бы быть смешным, но это не смешно». Когда следующим на сцену поднялся миниатюрный парень, покачивающийся под тяжестью своей огромной тубы, капельдинер более чем настойчиво попросил нас уйти. Был ли это единственный случай, когда лауреата конкурса имени Чайковского выгнали с концерта?

В другой раз Джон рассказал мне, что, когда он впервые исполнял музыкальную поэму Филипа Гласса, он нечаянно перевернул сразу две страницы. После выступления Гласс поздравил его с потрясающей интерпретацией.

Короче говоря, со временем я очень полюбил Джона. Оглядываясь назад, я понимаю, что проблема была не в нем. Проблема была в маминой одержимости им.

Я не вправе говорить за отца, но я подозреваю, что он испытывал нечто подобное. Тем летом 1962 года все это, должно быть, переполнило чашу его терпения. И ко всеобщему удивлению он заявил, что собирается поехать к Ви с Джорджем в Италию. Отец никогда не был за границей. А у мамы не было никакого желания составить ему компанию. Так что было решено, что он проведет неделю у моих тетей с дядей, а я присоединюсь к нему несколькими днями позже.

Мое первое впечатление об аэропорте Лазурного берега в Ницце – мой отец, лавирующий по залу ожидания. Его речь была невнятной, бледная кожа шелушилась, и он истерически хихикал над женскими попками. Очевидно, что солнце и местные напитки произвели на него неизгладимое впечатление. Мое первое воспоминание об Английском променаде – настойчивость, с которой отец звал меня туда. В те дни бикини были не самой распространенной одеждой для прогулок среди сырых туманов Британии.

Вскоре мы проносились мимо шикарных вилл на Бас-Корнише и Кап-Ферра, мимо тогда еще малоэтажного Монако, через французскую границу, чтобы попасть в мир запахов и цветов, актеров и вина, пармезана и оливкового масла, известного кинорежиссера Дэвида Нивена и его бассейна, который был построен в метрах, а не в футах, как нужно было, художников и их любовников, которые всегда были одними и тем же людьми, но каждый раз в новых комбинациях, тетушкиного лазурного пианино и увитой растениями террасы с фиолетовыми бугенвиллеями с видом на темно-синее Средиземное море, сказочного рыбного ресторанчика, где Уинстон Черчилль праздновал капитуляцию Германии… Я могу бесконечно перечислять вещи, населявшие исчезнувший мир, который полностью захватил мою жизнь.

С ТОГО МОМЕНТА ВИЛЛА ТЕТУШКИ ВИ СТАЛА МОИМ ВТОРЫМ ДОМОМ. И неудивительно, что прибытие на Вестминстерский борт серым осенним утром было шоком для меня. Хуже того, из-за того, что мальчики в моем новом месте обучения были объединены в группы по возрасту, я потерял свое преимущество. Я провел в школе два года, столько же, сколько ученики, которых определили в старшую группу. Я протестовал до последнего. Это казалось ужасно несправедливо. Но через несколько недель разочарование забылось. В октябре 1962 года произошел Карибский кризис. Несколько ночей подряд мы смотрели в окно нашей спальни на здание Парламента и гадали, последний ли это раз, когда мы видим его. Среди нас не было ни одного, кто все эти тринадцать ночей не мечтал бы оказаться в объятиях родителей. Единственным утешением было то, что расположение Вестминстера означало бы наш быстрый конец.

Мое понижение – определение меня в младшую группу – вызвало большие проблемы с репетициями. Первый кризис был вызван репетициями рождественского представления в моей старой школе. Оно уже превратилось в мюзикл под названием «Socrates Swings», и дуэту Робина Бэрроу и Ллойда Уэббера было ради чего жить. Только потому, что я поменял учебное заведение, я не мог бросить свое прошлое. Проблема была в том, что репетиции обычно проходили после отбоя младших мальчиков, а я снова был среди них. Робин, сам будучи старостой, договорился со старостой в моем общежитии, и тот неохотно согласился отпускать меня после отбоя. Впрочем, он заставил меня заплатить за эту привилегию, избивая меня за то, чего я не делал.

В общем, я аккомпанировал нашему «Socrates Swings», сидя на высоченной подушке. Мама и папа были тогда на представлении, и, я думаю, тогда-то они наконец поняли, что я не собирался быть образцовым ученым-историком.

За пару недель до первого показа «Socrates Swings» в Вестминстерском аббатстве состоялась лондонская премьера «Военного реквиема» Бенджамина Бриттена. Несколько королевских стипендиатов были выбраны на роли капельдинеров. И одним из них был я. Это был настолько туманный вечер, что даже в Аббатстве невозможно было увидеть ничего дальше вытянутой руки. Чудом музыканты видели дирижера. Еще большим чудом было то, что зрители добрались до Аббатства, продемонстрировав, как лондонцы были приспособлены к густому туману до введения дней контроля над загрязнением воздуха.