Мужество мальчишки - Елена Одинцова

купят, чтобы сварить из него суп, — мне хотелось рассказать маме все по порядку, но во время того, как я выпаливал эту фразу, мама параллельно со мной говорила своё.

— Лёня, сынок,…шу те… …. случилось, папа по…..

Тут я понял, что она меня совершенно не слышит, что я тоже слышу только половину из того, что она хочет мне сказать. Моя грудная клетка наполнилась слезами от обиды и безысходности моего положения. Я чувствовал, что сейчас эти слезы градом накроют меня, мне стало невыносимо тяжело внутри.

— Пока, мам, — еле выдавив из себя, повесил трубку.

Я побежал в свою комнату, упал на кровать и уткнулся носом в подушку, чтобы только она стала соучастницей моей слабости и моего горя. Я плакал так сильно, чтобы можно было освободить из себя хоть немного этого груза, накопившегося за эти дни. Даже не знаю, сколько прошло времени, но понемногу мне стало легче. Тут я услышал, как около нашего двора припарковалась машина. Я выглянул в окно. Дедушка протянул руку мужчине, и они крепким рукопожатием поприветствовали друг друга. Было слышно не очень хорошо, но я понял из доносившихся фраз, что речь шла о покупке утят. Потом этот мужчина сел обратно в свою машину и уехал.

Я вышел из дома и спросил у деда:

— Кто приезжал?

— А, это Федор Ильич с ярмарки, мы раньше работали вместе, а после того, как вышли на пенсию связь поддерживаем. Сейчас он спешит, заходить на чай не стал.

— А зачем тогда он приезжал?

— Сейчас он на ярмарке торгует мясом и птицей, хочет купить у меня Каюги.

— Сколько штук?

— Десять.

— Дед, продай ему девять, я заплачу тебе за десятого утенка из своих денег, у меня есть.

— Лёня, ты не знаешь, о чем говоришь! Что мне делать с одной уткой, тем более селезнем? Он даже яйца не способен давать. Мне его что, кормить, поить, чистить и ухаживать за ним, пока он не состарится и не умрет своей смертью? А потом еще и цветы ему на могилу приносить? Ты сам хоть понимаешь абсурдность этой ситуации? Я тебе говорил, чтобы ты не привязывался к нему, теперь у нас создается ситуация, которая не нужна никому. Ты сейчас уедешь в свой город, и поминай лихом, ни звонков, ни писем, а я буду до самой старости нянчиться с твоей уткой. Бред, да и только! 15 июля он приедет за утками, за всеми десятью, а с сегодняшнего дня я начинаю интенсивный откорм. И это точка!

— Нет! Нет! Я не отдам Хагги! Либо ты оставляешь его дома, либо больше я никогда, никогда к тебе не приеду! Слышишь меня? Никогда ты больше меня не увидишь! — закричал я.

— Так значит так! Это твой выбор, а я лишь веду хозяйство, — ответил дед.

— Ах вот ты какой? Ты просто бессердечный, одинокий старик, который не способен никого слышать, кроме себя одного! Наверное, поэтому и бабушка не выдержала жизни с тобой и ушла так рано! — я выпалил эти слова словно специально, стараясь задеть деда как можно больнее. Но когда я осознал, что перешел границу, было уже поздно. Ну и пусть, пусть страдает! Пусть ему будет больно!

Я выскочил со двора и побежал по дороге. Я несся, практически не глядя на нее, бежал куда несли меня ноги, и покуда были силы. В голове оглушающе завывал голос обиды и несправедливости. Я все задавал и задавал себе один и тот же вопрос: по-че-му? Почему люди порой так сильно упираются в своем мнении, даже тогда, когда уступить практически ничего не стоит? Даже тогда, когда видят, что компромисс в этом вопросе очень сильно важен близкому человеку. Даже тогда, когда люди осознают, что от их решения зависит судьба других. Даже тогда, когда это приносит страдание самому себе. Почему люди, порой, между пониманием друг друга, диалогом, поиском наиболее благоприятного решения и собственным эго выбирают последнее? У меня снова все нутро переполнилось слезами, им очень нужно было выйти наружу. Я свернул с дороги в поле, сел в траву и разрыдался в голос. Все, чего мне сейчас хотелось, это освободиться от моего горя внутри. Слезы рванули из глаз, и сейчас я мог совершенно их не сдерживать, я был один и мог себе позволить эту мальчишечью слабость. Папа мне всегда говорил: «Мальчики не должны плакать», а потом с его хитрой улыбкой добавлял: «Но если никто не видит и не слышит, то дави, братец, по полной, это полезно для здоровья!» Я сначала никак не мог понять, чем может быть полезен плач, но со временем осознал, что после того, как все слезы выходят, и их не остается внутри, становится очень легко на душе, словно освобождаешься от огромного чемодана с ненужными вещами, и даже ясность в голове появляется, сами собой находятся новые идеи и решения. Я плакал, пока мне не стало легче, и пока ко мне не вернулась способность ощущать, кто я и где нахожусь. Вокруг меня в траве роилось множество насекомых. Муравьи залезали мне на ноги, на руки, жужжали пчелы, щелкали кузнечики, трава колола кожу, отчего она начинала чесаться. Недалеко от меня по трассе проносились машины. Солнце стояло высоко и припекало голову. С противным писком прилетел комар и сел на руку. Я шлепнул его до того, как он успел вонзить в меня свой острый нос. Несмотря на всю эту некомфортную обстановку, мне не хотелось никуда уходить. Я просто хотел побыть один. Наверное, именно это и имела ввиду мама, сказав, что у каждого из нас бывает состояние, когда нам одновременно будет нужна чья-то поддержка, и в то же время, когда мы не захотим никого видеть, будем хотеть побыть только лишь наедине со своими мыслями. А мои мысли целиком были поглощены спасением Хагги, оставалось всего несколько дней. Дедушка совершенно не хотел соглашаться на мои предложения и идти на компромиссы. Наверное, я не теми словами стучал в его сердце. Боже мой, как же мне теперь стыдно за мою последнюю фразу, брошенную ему в глаза про бабушку. Я знал, что он любил и берег ее всегда, и что если бы не его забота о ней, то болезнь забрала ее гораздо раньше. Стыдно, очень стыдно. Больше всего ненавижу это чувство вины. Наверное, оно самое угнетающее из всех негативных чувств. Я обязательно извинюсь за свои слова, как бы не сложилась ситуация с Хагги.

Не знаю, сколько прошло времени, пока я сидел