Вдребезги - Генри Парланд

Я настолько отдался этому не поддающемуся никаким резонам откровенному принуждению моего нетерпения, что только за несколько минут до шести, оказавшись перед дверью Ами, смог более или менее здраво оценить положение. Да и то лишь на миг — когда я стоял в передней и машинально разглядывал себя в зеркале, мой мозг снова был так же пуст, как и днем, и я вступил в комнату, где сидела Ами, влекомый все тем же возбуждением, которое, впрочем, ослабевало с каждым моим шагом и постепенно сменилось страшной усталостью и неловкостью.

Ами явно заметила мою растерянность и слабость и поэтому сразу перешла в наступление. Она сделала это весьма искусно: попросила меня сесть, протянула руку и сказала:

— Что ж, наконец-то я тебя снова вижу. Давненько уже…

Она умело скрывала победное ликование, притаившееся за ее словами, так что у меня не было повода вспылить и тем самым сбить с нее спесь. Я лишь ответил:

— Да, это было давно. Вот случайно позвонил тебе сегодня и услышал, что ты хотела поговорить со мной.

— Присядь и сними пальто.

Я с трудом стянул его. Тело мое было словно свинцом налито, я обреченно опустился в кресло с очевидным желанием прислониться к плечу Ами и отдохнуть.

Она подошла к моему креслу и уселась на подлокотник.

— Вот ты и снова здесь, — проговорила она задумчиво и одернула юбку, которая задралась выше колен.

Я ничего не ответил. Ами была чертовски права. Я снова был здесь, и этим все сказано. Что мне добавить? Наполовину по-матерински, наполовину в шутку Ами склонилась надо мной. Я приник к теплу, исходившему из выреза ее платья, и почувствовал себя щенком, который наконец отыскал удобное место для сна у очага.

С того дня я избегал Ами. Я встречал ее лишь случайно, и бывало так, что мы сидели в одном и том же кафе за разными столиками. Обычно она приходила с кем-нибудь, кого я почти не знал и от кого прятался за газетой или отделывался кивком, давая понять, что в настоящий момент занят. Иногда Ами подходила ко мне на пару минут, но никогда не садилась рядом, а лишь обменивалась несколькими тяжелыми, натянутыми фразами, после чего ее плащ уверенно и легко скользил мимо столика назад к своей компании. А я закуривал сигарету и чувствовал, как у меня внутри растет свинцовый комок.

Казалось, что-то разбилось вдребезги между нами тем вечером, когда я попытался отогреть свою замерзшую любовь теплом, исходившим из выреза ее платья. Когда я, спустя примерно полчаса, очнулся от той усталости, что бесцеремонно швырнула меня на кресло в ее комнате, мы уже смотрели друг на друга как незнакомые люди, совершившие некий проступок: смущенно, но с твердой решимостью выбраться из неприятной ситуации. Пальцы Ами зарылись в мои волосы, но вдруг замерли и превратились в неподвижные деревянные шпильки, я почувствовал, что она борется с желанием отдернуть руки. Мы поспешили надеть пальто и отправились в кинематограф. Сидя в зале, тесно прижатые друг к другу, мы оба мечтали оказаться на другом ряду или хотя бы на расстоянии двух кресел, чтобы можно было спокойно дышать.

Кажется, я в ту пору вообще избегал людей. Бродил в одиночестве и чувствовал, как внутри меня все растет и растет свинцовый комок. Из-за него моя походка становилась все тяжелее, иногда я мог часами сидеть в кафе, не имея сил расплатиться и уйти. Возможно, я ждал, что войдет Ами и усядется с компанией за соседний столик. Вспоминаю, что непрерывно поглядывал на дверь и, затаив дыхание, всматривался во входивших посетителей. Но если Ами и в самом деле появлялась, я прятался за газетой, которую держал наготове для такого случая, и лишь на миг отрывал взгляд от страницы, чтобы поздороваться с ней и ее свитой.

Потом я сидел и наслаждался несколькими спокойными мгновениями. Ами была совсем рядом, за третьим столиком слева, я знал: стоит мне сделать всего три-четыре шага и я окажусь рядом с ней. Этого было достаточно. Я мог пойти и сесть с ними, если бы захотел, — поэтому я оставался один. Время от времени украдкой поверх газеты я бросал скользящий взгляд — словно длинную дугу — через всю комнату и замечал, что, когда он промелькивал мимо столика Ами, она более рьяно принималась пудриться и что лицо ее за последний месяц сделалось постаревшим и усталым. Я отмечал это с равнодушной жестокостью и склонялся над газетой, но через мгновение вновь украдкой принимался шпионить поверх ее края и пугливо опускал взгляд, если Ами случайно поворачивала голову в мою сторону.

Как-то раз мы одновременно пришли в ресторан. Я обнаружил это, только когда мы оба оказались перед зеркалом в фойе и осматривали себя прежде, чем войти в зал. Ами стояла немного впереди меня, и ее головка, которую я видел в зеркале, сделала довольное движение, вероятно означавшее приветствие.

— Ну разве не ужасно я выгляжу? — спросила она мое отражение, продираясь расческой по всегда немного взлохмаченным локонам. — Я сегодня такая уставшая. — Расческа выскользнула из волос, и они облегченно вздохнули.

— Может, ты и выглядишь немного усталой, но такое часто случалось.

Я бы не осмелился сказать ей это прямо в глаза, но вот так в зеркало — рискнул. Зеркало отразило улыбку, которую поглотил зал за моей спиной.

— Что это тебя теперь так редко видно? — спросила Ами немного погодя и обернулась ко мне. Она оказалась совсем рядом, убирала расческу в сумочку.

Я развел руками, что должно было означать: у меня много дел и мне не хочется говорить об этом. Но поскольку Ами стояла так близко, я невольно задел ее руку, и могло показаться, будто я хотел оттолкнуть ее. Она укоризненно посмотрела на меня, но подошла еще ближе.

— Можешь немного посидеть со мной? Моя компания уже там, в зале, но у меня нет желания сразу идти к ним. Они такие скучные…

— Да и я не веселее, — сказал я, но это прозвучало как отговорка. Я произнес эти слова, когда мы уже входили в дверь, и было поздно менять тон.

Человек, входящий в ресторан, всегда немного взволнован, делая первые шаги: его беспокоит вид множества столов, мимо которых ему предстоит пройти, и бесконечное число враждебных взглядов, которые впиваются в любого с заведомой недоброжелательностью. Кто бы ни пришел в ресторан, он воспринимается посетителями, занявшими свои места на десять минут раньше, как новичок, который знать не знает, что компания там в углу наверняка припрятала под столом бутылку конька, а толстяк за столиком впереди, судя по озадаченному выражению на лице официанта, принимающего заказ, очевидно, иностранец. И горе входящему, если его галстук съехал немного на сторону или он забыл в передней провести щеткой по костюму. Его человеческая ценность немедленно опускается до нескольких пунктов ниже нуля, и даже самый безупречный будет подвергнут осуждению, если только он не актер или не пришел в компании какой-нибудь сомнительной дамы. Потому что тогда, особенно в последнем случае, осуждающий взгляд сменяется милостивой улыбкой: смотрите — этот, по крайней мере, своего не упустит! Он-то позаботился о финале вечера, и тот наверняка превзойдет все ожидания. Жаль, что со мной сегодня моя невеста, а то бы я попробовал за ним увязаться!