Вдребезги - Генри Парланд

— Ну, разве что чуть позже, днем, — уступила она после паузы, — если ты между часом и двумя окажешься в кафе, то я, возможно, буду проходить мимо и загляну на минутку. Только не думай, что я тебе обещаю, — подчеркнула она, — я говорю это лишь затем, чтобы положить конец разговору, который меня только злит. Пока.

Лязгнула трубка, я еще несколько раз выкрикнул: «Алле, алле!» — но Ами уже не слышала: этот лязг означал, что она положила трубку и теперь, вероятно, потягивалась в своей пижаме, как мягкая и кокетливая кошечка, и зевала после столь малоприятного разговора, прежде чем опуститься на диванные подушки.

Но я еще не очнулся полностью ото сна, не проснулся окончательно, а посему не мог отделаться от решения повидаться с Ами и поэтому ухватился за ее обещание при случае встретиться позже днем и не позволял себе ни малейших сомнений. До назначенного срока оставалось еще добрых четыре часа. Я понимал, что должен как-то скоротать эти часы, чтобы выдержать их обыденный неспешный ход. Похмелье все больше давало о себе знать, и я решил, что стакан содовой пойдет мне на пользу — или, по крайней мере, займет меня на время: ведь придется надевать плащ, спускаться по лестнице, выходить на улицу, потом идти по тротуару до перекрестка, а оттуда по Эспланаде до кафе. Таким образом, хотя бы минут сорок мне не надо будет мучить себя мыслью, чем заняться, а там, глядишь, еще что-нибудь придет в голову. Однако я опасался, что мне не хватит времени на прогулку, поскольку в моем сознании она растянулась в бесконечную извилистую дорогу. Там, в конце пути, было кафе, где можно было выпить содовой, а затем наступит час, когда я встречу Ами. И хотя до него было еще далеко, все же оттуда этот срок казался значительно ближе, чем сейчас, когда я стремительно одевался и в незастегнутом пальто сбегал по лестнице, приближаясь к главной цели, которая мелькала и манила прямо за первой — кафе. Я торопливо шел вперед, из гавани дул холодный ветер, он забирался под поля шляпы и охлаждал мой мозг, выдувая последние обрывки мыслей. Мне казалось, что ветер несет прохладу, и хотелось крикнуть ему: пусть дует посильнее; может, я и успел бы сделать это, но в этот миг столкнулся со встречным, и мое патетическое обращение к ветру свелось к банальному извинению: «Я не нарочно». Прохожий злобно зыркнул на меня, но я промчался мимо и с отсутствующим видом остановился в вестибюле кафе перед зеркалом, которое с укором отразило мой изнуренный облик: да ты вчера перебрал, мой мальчик. Я пожал плечами и вошел внутрь, мучительно сознавая, что мне сейчас предстоит повернуть в ту или другую сторону и выбрать столик. К счастью, проход как раз вел к одному столу, я сел, перебрался на другой стул, обнаружил, что так еще хуже, и заказал с мукой в голосе бутылку «виши». Официантка понимающе посмотрела на меня со смесью сострадания и зависти, возможно, она тоже чувствовала себя паршиво и тоже мечтала сидеть вот так, откинувшись на стуле, и остужать горящие губы в стакане содовой.

Но она переоценивала преимущества моего положения: содовая отдавала на вкус дымом и от нее к горлу подступал страх. Уже через пять минут моим единственным желанием было поскорее выбраться из комнаты, которая журчала на некотором отдалении вокруг меня и, казалось, была совсем ко мне не расположена. Дама за столиком передо мной то и дело бросала хмурые взгляды на мою бутылку с содовой и рассказывала соседу бесконечную историю о своей дочери, у которой были какие-то неприятности в конторе, где та работала. Рассказ представлялся неиссякаемым монотонным потоком слов, они шуршали в моих барабанных перепонках, как серый убийственно скучный дождь. Пока дама говорила, время текло бесконечно, казалось, оно остановилось, как и утром, когда я звонил Ами, только теперь это ощущалось более явственно. Я перестал понимать смысл слов, которые ее органы речи без устали вырабатывали, а разбирал только бессвязные буквы, паузы в дыхании, ударения, бесконечно акцентируемые, растянутые, наполняющие длинные, как вечность, минуты своими преувеличенными угловатыми телами.

Мне показалось, я просидел так около часа, погруженный в раздражающее отупение, до предела взвинтившее мои нервы. На самом деле это было полубезумное ожидание, что Ами вот-вот, на три с половиной часа раньше, чем обещала (а она всегда опаздывала как минимум минут на двадцать), войдет в стеклянную дверь чуть наискосок от меня. Наконец она и в самом деле появилась и с полуобиженной улыбкой приблизилась к моему столику. Я неуклюже поднялся, пригласил ее сесть, сел сам и после этого совершенно не знал, чем ее занять. Удача, которая на миг выпала нам вчера вечером, снова неумолимо нас покинула, и для Ами положение было явно столь же неприятным, как и для меня. Она взяла газету, которую я просматривал, читая лишь заголовки, и погрузилась в нее, сказав лишь: «Доброе утро, как дела?» Повисла тоскливая тишина, которую еще более подчеркивали гул голосов и облако табачного дыма; время вновь потянулось бесконечной резиновой лентой, которая дрожала от каждого движения и еще больше, чем прежде, надрывала мои нервы. Наконец я нашел фразу, что хоть ненадолго смогла разорвать заколдованный круг, в котором мы оказались. Я сказал:

— Хорошо, что я уже сейчас встретил тебя, ты ведь обещала прийти в два.

Ами на миг оторвала голову от газеты, но не подняла глаз:

— Может, ты ждал кого-то другого? Тогда я могу и уйти. — Но она не сделала ни малейшего движения, чтобы осуществить свою угрозу, а так и продолжала сидеть, склонившись над газетой, с чашкой остывшего кофе перед собой. Немного погодя она добавила: — Я пришла не за тем, чтобы долго рассиживаться, — я себя сегодня не очень хорошо чувствую. — И, бросив развернутую газету на соседний стул, почти попросила: — Что-то я сегодня необыкновенно устала, не мог бы ты проводить меня домой?

Я удивился, смутился этой внезапной перемене и изобразил изумленный и отчасти язвительный поклон:

— Весьма польщен. Хочешь, чтобы мы отправились немедленно?

Она отстраненно улыбнулась мне и, казалось, задумалась о чем-то — занятие, которое ей совсем не подходило: от этого лицо ее делалось на пять лет старше, а она и так выглядела взрослее своих двадцати двух.

— Я бы охотно сходил вечером в кинематограф, если ты к тому времени почувствуешь себя лучше. Мы уже давно там не бывали. А ведь прежде частенько туда хаживали.

Время немного сжалось и уже не действовало мне на нервы с такой силой. Я вспомнил киносеанс, на котором мы с Ами были прошлой зимой: сентиментальная американская фильма с Полой Негри, усталое потрепанное лицо актрисы на множестве крупных планов, примитивный сюжет — что-то о ребенке, лишившемся матери. Я тогда еще не научился ценить незамысловатые законы создания американских картин: ни в коем случае не уводить далеко вглубь, а лишь дать зрителю возможность убить два вечерних часа, после чего без следа улетучиться из сознания — принцип столь же приемлемый, как и противоположный ему, немецкий, когда фильмы призваны вызывать кошмары и пробуждать садистские наклонности. Как ни старался, я не мог разделить восхищения Ами этими движущимися декорациями и завел с ней педагогико-эстетическую беседу, которую она силилась понять: необычные выражения льстили ей, но она совершенно не могла их уяснить, поскольку это было выше ее разумения. Декорации представляли для нее единственную реальность, и она была не в состоянии проникнуть за их поверхность. Впрочем, считать это недостатком было бы несправедливо: Ами воспринимала реальность декораций намного непосредственнее, чем я — реальную жизнь, что, несомненно, было следствием ее способности в них растворяться. Я вспоминаю ту трогательную понятливую мину, с какой Ами выслушала мою речь, время от времени прерывая ее старательными кивками: конечно, естественно, само собой разумеется. Мне с самого начала было ясно, что она ничегошеньки не понимает, но выражение ее лица завораживало меня, и, пока мы спускались к остановке трамвая, я продолжал свои (в высшей степени теоретические) нападки на американские фильмы. Поднимаясь в вагон, Ами подала мне руку, и на лице ее появилось торжественное серьезное выражение.