Вдребезги - Генри Парланд

Комната удивленно слушала, и мебель тоже, а письменный стол и книжная полка — так те явно были шокированы. Мне даже стало неудобно перед ними. Я как-никак лег спать. А утром — ах, черт! — утром Стенберг даст ответ. Кстати, какая шляпа у Стенберга? Котелок? Не всегда. Иногда он надевает светло-серую фетровую шляпу с поднятыми вверх полями. Поднятыми вверх, и с черной лентой. Ты уверен? Завтра посмотрю, какая у Стенберга шляпа. Наверняка с поднятыми полями…

Два восемь четыре три восемь.

— Алло, это Ами?

Зевок.

— Доброе утро, Амишка, ты что, еще не проснулась?

— Нет.

— Такты вчера не легла сразу, как пришла домой?

— Легла.

— Но я проходил мимо около часу, и мне показалось, в твоем окне горел свет.

Молчание.

— Алло?

— Я забыла погасить лампу, когда ложилась. Немного почитала перед сном. Вот и забыла выключить.

— Скажи, Ами, тебе нравятся светло-серые мужские шляпы? Я вчера вечером забыл свою в автомобиле и не помню номер такси. Стоит мне купить точно такую же?

Она положила трубку.

Пять три ноль шесть шесть. Тррр.

— Добрый день, директор Стенберг. Как мило, что директор звонит так рано. Я только-только собирался вам сам позвонить.

— Это по поводу того дела, о котором герр Парланд рассказывал вчера. Я обдумал все за ночь.

— Да.

— Я соглашусь, если будет третий поручитель.

— А господин директор уверен, что это совершенно необходимо?

— Абсолютно. И еще одно. Никакого продления. Если герр Парланд согласен, то мы все устроим. Это ведь был НАБ?[1]

— Большое спасибо, директор, тогда я зайду. Да, конечно, НАБ. До свиданья.

Трубку положили.

Один ноль пять три семь.

— Привет, Свен, это Генри. Слушай, можешь оказать мне одну услугу? У тебя есть бумаги в НАБ?

— Больше чем достаточно. А что?

— Ты мне нужен как третий поручитель.

— А кто еще?

— Стенберг.

— А одного его имени не достаточно?

— Видишь ли, он заупрямился. Желает третьего поручителя. Но это простая формальность. Так ты согласен?

— Сколько?

— Одиннадцать.

— Вот как. Ты, похоже, любишь ворочать миллионами. Впрочем — отчего бы и нет? Если Стенберг тоже в деле.

— Я буду у тебя в половине первого. Слуга покорный.

Телефон разъединился.

Четыре четыре пять шесть.

— Привет, Гуннар, это Генри. Все наладилось. Куда пойдем обедать?

— Все и правда устроилось? Поздравляю! И прости, что я вчера…

— Ерунда. Стенберг захотел третьего поручителя, и Свенка дал согласие. Разве не здорово? Я хочу и его пригласить. Что скажешь о «Палладиуме»? Встречаемся там в пять.

— А Ами придет?

— Нет. Скажи, как, по-твоему, можно узнать мужчину, если известно, что у него светло-серая летняя шляпа с опущенными спереди полями? Как у меня…

Трубку положили.

— Вчера я играла в карты, — говорит Ами. — Сначала выиграла сто шестьдесят марок, а потом они пропали быстрее, чем появились. Но это тоже было весело.

— Сколько? — спрашиваю я как можно спокойнее и хватаюсь немного преждевременно за нагрудный карман.

Но Ами словно не слышит моих слов. Возможно, и в самом деле не слышит. Она сидит, сжав голову руками, и глядит на чаек, которые скользят взад и вперед перед террасой. Она кажется маленькой и отрешенной.

— Сколько? — повторяю я немного раздраженно. — Двести? Триста? Пятьсот? Тысячу? Скажи.

Но Ами просто сидит, обхватив голову руками, так что локоны струятся между пальцев. Вот она оборачивается ко мне, и по ее лицу я вижу, что она явно не понимает, о чем я говорю. Она улыбается как бы самой себе и, кажется, вообще не замечает, что я сижу рядом.

— Как ты думаешь, можно тут утопиться? — спрашивает она немного погодя, снова следя за чайками. Птицы бодро взмахивают блестящими белыми крыльями, вот одна из них кидается вниз головой в воду: все так просто. Чайка выныривает и презрительно плывет прочь, остальные — за ней.

— Сколько? — повторяю я на этот раз так решительно, что она не может не услышать. — Две тысячи? Да ты вчера заварила отличную кашу! Но отвечай же, ради всего святого!

Ами поспешно оборачивается ко мне, глаза у нее, как у раненого зверя:

— Чего ты, собственно, от меня хочешь? Ты с твоими вечными «сколько». Пятьдесят марок и семьдесят пять эре, если тебе так охота знать. Поэтому-то я и хочу утопиться. Ясно?

Она смеется, и голос ее сразу становится резким и пронзительным, как у чаек.

— Так в чем же дело? — спрашиваю я смущенно. Что-то шуршит у меня между пальцами, я пристыженно сую купюру назад в карман. Вечно приходится все делать второпях!

Ами смотрит на меня с ненавистью:

— В чем? В тебе и только в тебе. Я от тебя устала. И не могу от тебя оторваться. Вот сижу перед тобой и имею честь наблюдать, как ты пьешь кофе. Когда допьешь эту чашку, позволь мне великую честь подать тебе новую. Разве этого не достаточно?

— Дорогая Амишка, — говорю я как можно дружелюбнее, — вовсе не надо подавать мне кофе, раз тебя это расстраивает. Я и сам справлюсь.

Я в испуге замолкаю. Ами беспомощно опускает голову на стол и всхлипывает, всхлипывает. Слава Богу, поблизости никого нет!

Но вот Ами поднимается и падает мне на плечо. На миг показывается официантка, но в испуге убирается восвояси. И впрямь повезло, что в приморском кафе больше никого нет. К счастью, сейчас полдень. Ами продолжает безостановочно всхлипывать. В более идиотском положении я еще никогда не оказывался! Затаив дыхание, я прислушиваюсь к шагам. Только бы никто не вошел! Что это стряслось с девушкой? Неужели снова повстречала своих старых знакомых? С ней бывало такое после этих встреч. Или я и впрямь обидел ее своими расспросами? Откуда мне было знать, что она такая обидчивая? Господи, только бы никто не вошел!

Нет ничего более неприятного для мужчины — полагаю, что могу в данном случае говорить от лица всех мужчин, — чем сидеть на стуле, держа на коленях всхлипывающую вам в плечо девушку. При этом чувствуешь себя чем-то вроде мебели — подлокотником или чем-то подобным, и уже через несколько минут кажется, что тело задеревенело, и чувствуешь, что все опостылело; но ты продолжаешь сидеть, напрягая спинные мышцы, чтобы удержать довольно тяжеленькую особу, рыдающую у тебя на груди, и думаешь о чем угодно, только не об этой страдалице, которая меж тем абсолютно убеждена, что ты исполнен сочувствия и жаждешь ее утешить. Ты гладишь ее бездумно и машинально по голове, бормочешь что-то банальное и заученное, но думаешь совсем о другом. Вот и теперь, когда Ами после своей совершенно непонятной истерики попыталась найти у меня поддержку, она добилась совершенно противоположного. Ибо пока она лежала у меня на плече и я, казалось бы, бережно и заботливо гладил ее по затылку, мысли мои были заняты вовсе не причинами ее отчаянья: я просто-напросто думал о письме, которое получил утром и которое никакого отношения к Ами не имело, но намекало на перспективы весьма выгодной сделки.