Столетняя война - Эжен Перруа

Однако можно ли сказать, что страна скатывалась к анархии, к безрассудствам, куда ее толкала воинственная аристократия? Не считая профессиональных военных, знатных вельмож, алчных мелких дворян и наемников из всех сословий, династическая борьба не интересовала никого. Городские коммуны хотели лишь сохранить свои богатства и заниматься коммерцией в условиях общественного порядка, сохраняемого компетентным правительством; они торговали с обоими лагерями, поскольку это им было всего выгоднее. В деревнях тоже вздыхали по утраченному спокойствию. Даже в советах суверенов легисты размышляли о правилах хорошего управления страной, превозносили монархию, расхваливали совершенство ее институтов, чье нормальное функционирование, временно прерванное, могло бы восстановиться, если бы на престол взошел более способный и энергичный король. Сэр Джон Фортескью, первоначально главный судья Королевской скамьи, а потом канцлер дома Ланкастеров, за которыми он последует в изгнание, прежде чем примкнуть к торжествующим йоркистам, в своих политических трактатах, написанных как по-латыни, так и по-английски, сумел соединить выводы из римского права и уроки истории с традиционными обычаями, описать достоинства хорошо устроенной монархии, которую ограничивает институт парламента, выражающий чаяния общества. Ни в трактате «De laudibus legum Angliae»[140], ни в «The Governance of England»[141] он не выражает желания ни менять обычную конституцию, ни модифицировать существующие законы. Но зрелище окружающих беспорядков вынуждает его желать улучшения способов управления и прежде всего — укрепления власти монарха: нужно дать королю возможность выбирать чиновников, помешать баронским родам увеличивать свое состояние путем браков между собой, прекратить отчуждения домена, вернуть в Совете все влияние профессиональным функционерам.

Это ощущаемое повсюду стремление к миру внутри страны, который могло бы обеспечить сильное правительство, в конечном счете лило воду на мельницу короля. Именно потому, что Ричард Йорк, а потом его сын Эдуард Марч казались способными реализовать эту программу, к ним примыкало столько людей, несмотря на сомнительность их династических притязаний. В ходе своего двадцатидвухлетнего царствования, отмеченного множеством мятежей и даже одним кратким изгнанием в середине срока, Эдуард IV, взошедший на трон в 1461 г., заложил основы той авторитарной монархии, из которой немного позже выйдет тюдоровский абсолютизм. Это означало прежде всего упадок парламента как политического органа. Все менее и менее многочисленные светские лорды — в 1485 г. их уже не более тридцати — по-прежнему не имели никакой конструктивной программы. Это под их влиянием и при их покровительстве назначались теперь в парламент рыцари графств и даже депутаты от городов, где в кандидаты выдвигали мелкопоместных дворян или законников, стремящихся усилить их влияние в Вестминстере. Нынешнее правительство старалось уничтожить всякую оппозицию в палате общин, навязывая ей выбранного им спикера. Отныне король сам вносил собственные законопроекты на утверждение ассамблеи, вместо того чтобы превращать в статуты тексты прошений, представляемых нижней палатой. В конечном счете роль парламента теперь сводилась к тому, чтобы утверждать конечные результаты гражданской войны, приговаривая побежденных к смерти, изгнанию или конфискации имущества и жалуя победителям субсидии. Созывали его все реже и реже: всего шесть раз за все царствование Эдуарда IV, не считая ланкастерского парламента, единодушно объявившего Генриха VI в 1470-1471 гг. «восстановленным на троне».

Усилить исполнительную власть, ускорить судебные процессы, обеспечить финансовую независимость монархии — таковы были стремления династии Йорков. Она продержится на троне слишком мало, чтобы целиком осуществить их.

Но уйдет по пути их реализации довольно далеко. Именно при них возросла власть Совета, уже органа управления, а не консультативного комитета из баронов и чиновников; одна его секция постоянно заседала в Вестминстере; другая сопровождала короля в его передвижениях; отдельные делегации при случае направлялись в мятежные провинции — так зарождались Северный совет и Совет Уэльса, услугами которых вовсю будут пользоваться Тюдоры. В суде «право справедливости»[142] взяло верх над «общим правом»; в 1474 г. канцлер вынес первый приговор на основании «права справедливости» без всякого обращения к Совету; в его суде на Ченсери-Лейн дела рассматривали поспешно, особенно в сфере коммерческого права, где недопустимы задержки процедуры за счет применения brefs (королевских приказов). В свою очередь Совет вытеснял парламент в вопросах кары за политические преступления: его профессиональные юристы, заседающие в Звездной палате (Star Chamber), уже начинали выносить суровые приговоры, оправдываемые только государственными интересами. Для рассмотрения прошений, адресованных лично суверену, появился зародыш суда по прошениям[143], аналогичного тому, что действовал в рамках ведомства двора французских королей. Наконец, династия Йорков попыталась увеличить свои денежные ресурсы и стабилизировать их поступление. Эдуард IV спешно расторгнет союз с Бургундией именно потому, что соблазнится пенсионом — в английских текстах стыдливо названным «данью» — который в Пикиньи ему предложит Людовик XI. Как до, так и после этой постыдной сделки он будет брать бесплатные дары и принудительные займы, benevolences[144], злоупотребляя этим. При всей произвольности этих налогов они не вызвали резких протестов, поскольку корректировали несправедливость традиционной системы обложения — теперь наибольшее бремя ложилось на торговый класс, самый богатый, но до сих пор плативший меньше всех податей.

Итак, не обязательно ждать воцарения Тюдоров в 1485 г., достаточно дойти до воцарения Йорков в 1461 г., чтобы различить первые контуры новой Англии — сознающей свое богатство и силу, получившей обновленные институты, стоящей на пути к авторитаризму, который почти не уступает авторитаризму Валуа. С этих пор, несмотря на тяжелые, но преходящие смуты, она могла бы вернуться к континентальной политике Плантагенетов и Ланкастеров и, устроив новое вторжение, вновь разжечь франко-английский конфликт.

Это сделать ей было тем проще, что отвоевание Карлом VII последних клочков ланкастерской империи не санкционировал никакой мирный договор, ни даже перемирие. Будучи мишенью для нападок йоркистов именно за свою приверженность миру, клан Бофоров не решался брать на себя инициативу переговоров, которые сразу же дискредитировали бы его в глазах шовинистически настроенного общественного мнения. Поэтому, когда обе партии между 1453 и 1461 гг. сменяли друг друга у власти, одна не могла, а другая не хотела подписывать мир с Францией. С Бургундией им можно было искать общий язык и идти на перемирия, выгодные для морской торговли. Но отношение к Карлу VII было тем более непримиримым, что средств для начала войны не хватало.