Черты и силуэты прошлого - правительство и общественность в царствование Николая II глазами современника - Владимир Иосифович Гурко

не принял ни в одной области, но число мелких, нанесенных им как отдельным лицам, так и крупным общественным и даже национальным объединениям обид и уколов весьма значительно. Действительно, не было той области, которой Плеве бы не коснулся и так или иначе не раздражил. В Финляндии все предположенные им грозные меры на деле свелись к нулю, доведя, однако, финляндскую общественность, отчасти именно вследствие их недейственности, до белого каления.

Характерный образчик такого образа действий представляют два государственных акта, последовавшие в один и тот же день —18 декабря 1903 г., касающиеся уклонения населения Финляндии от явки к исполнению воинской повинности. В Высочайшем рескрипте от упомянутого числа на имя финляндского генерал-губернатора, коим предписывалось принять некоторые весьма мягкие меры по отношению к уклонившимся, было сказано: «ограничиваясь в данном случае перечисленными мерами, поручаем вам предварить население края, что уклоняющиеся от призыва 1904 года будут подлежать впредь назначению в войска, вне Финляндии расположенные», а по всеподданнейшему, состоявшемуся в тот же день докладу представления императорского финляндского Сената последовало всемилостивейшее соизволение государя императора прекратить дальнейшее довзыскание с общин новобранцев призыва 1902 г.

Угрозы, послабления и милости — все смешивалось воедино, вследствие чего угрозы не устрашали, а послабления и милости не вызывали благодарности. В армяно-григорианском вопросе Плеве ограничился такими мерами, которые не имели и не могли иметь влияния на сущность этого вопроса, а лишь напрасно озлобляли армян, их, однако, не обессиливая[328][329]. В своих сношениях с русской общественностью и специально с земскими кругами он также свел свою борьбу к принятию репрессивных мер по отношению к отдельным лицам, притом не наиболее оппозиционным правительству, и на стращание, что вот не сегодня-завтра я вас всех в бараний рог согну и подчиню всецело администрации.

Все это приводило общественность в повышенно нервное состояние, но устрашающего впечатления на нее не производило. Fortiter in re, suaviter in modo[330] — основной принцип, долженствующий руководить всею государственной деятельностью, был абсолютно чужд Плеве. Чужд он был, увы, всей русской государственной власти в эпоху царствования Николая II.

Беспрерывно громыхали правительственные громы, но удары молний почти отсутствовали. Между тем был период, в течение которого Плеве пользовался полным доверием государя и мог провести любую меру в желаемом для него направлении, однако ни одной действительно серьезной меры не было им принято, притом не только в порядке творческом, но хотя бы в отношении сокращения прав и сферы деятельности тех общественных организаций, которые, по его мнению, оказывали вредное влияние на ход государственной жизни. Строились первоначально широкие планы, которые затем понемногу все сокращались, чтобы закончиться какой-либо совсем ничтожной мерой либо совершенно испариться; гора неизменно ограничивалась рождением мыши.

Финляндский вопрос и в этом отношении представляет любопытный образчик. Хотел первоначально Плеве совершенно выделить из Великого княжества так называемую Старую Финляндию, т. е. Выборгскую губернию, присоединенную к России еще при Петре Великом, включив ее в состав русских областей империи и подчинив всему существующему в них порядку и действующим в них законам. Намерение это, о котором финляндцы, разумеется, осведомились, вызвало среди них величайшую тревогу, и негодование. Однако вскоре Плеве от этой мысли отказался, сведя свои предположения в этой области к присоединению к Петербургской губернии двух соседних с ней волостей Выборгской губернии. Но и это пред — положение не было осуществлено. Между тем финляндцы, как все маленькие народности, ревниво относились ко всякому сокращению их территории.

Словом, власть действовала как капризная женщина: обижалась по пустякам, щипалась и одновременно плакалась, что ее не хотят понять, но никаких решительных, хладнокровных, стойких и до конца осуществленных мер не принимала. Запрещенное сегодня завтра разрешалось. Отвергнутое вчера на другой день приветствовалось и одобрялось. Престиж власти, уверенность в непоколебимости принятых ею решений улетучивались. С одной стороны, не было уверенности в том, что за невинные, законом не запрещенные действия не уедешь, по выражению Пушкина, «прямо, прямо на восток»[331], а с другой, укреплялось убеждение, что стоит лишь проявить стойкое сопротивление, чтобы парализовать любое распоряжение правительства. Уходили в какое-то мелочное препирательство, причем столкновения между властью государственной и общественными учреждениями превращались в своеобразный юридический процесс, то разрешавшийся сенатскими решениями[332], то противоречащими этим решениям произвольными действиями администрации.

Не достигалось даже то, о чем говорит Тацит как об основе прочности императорской власти в Древнем Риме: «oderint dum metuant» («ненавидели, но боялись»), что в таком совершенстве применили в управлении большевики. При Плеве ненависть к правительству неуклонно росла, а страх перед ним все более исчезал.

Означенным основным свойством отличался и всеподданнейший доклад Плеве о земских оценочно-статистических работах. Заключавшаяся в Нем не то угроза, не то обещание передать эти работы в ведение администрации никогда осуществлена не была, но заложила первое основание недоброжелательного отношения земства к Плеве.

Упомяну здесь, что и в дальнейшем в этом вопросе, как и во многих других, Плеве продолжал действовать путем отдельных распоряжений, не изменявших существа дела, но усиливающих раздражение общественных кругов. Так, по всеподданнейшему докладу Плеве 25 марта 1904 г. ему, министру внутренних дел, было предоставлено право приостанавливать все земские статистические обследования в тех губерниях, в которых он признает это целесообразным, но правом этим на деле он воспользовался, в общем, лишь в весьма ограниченных пределах. Это была та же система подвешивания дамоклова меча над головой правых и виноватых, озлобившая и тех и других без достижения от этого реального результата.

Тут, несомненно, сказывалось все судебное и полицейско-бюрократическое прошлое Плеве и отсутствие какого-либо общения с элементами и учреждениями общественными. Формального, бюрократического отношения к ним, при всем желании подойти к этим элементам ближе и говорить с ними на их языке, Плеве перебороть не мог, как не был он в состоянии удержаться от сарказмов и иронии. Употребляя французское непереводимое выражение «c'etait la doigte qui lui manquait»[333].

Именно это свойство Плеве явилось едва ли не главной помехой с самого начала его управления Министерством внутренних дел для установления между ним и земскими кругами дружеских или хотя бы просто нормальных отношений. Помешали этому, несомненно, и те люди, которых он избрал посредниками между ним и земством. Так, предпринятая им попытка сговориться с председателем московской губернской земской управы, о которой я упоминал уже ранее, потерпела неудачу в значительной степени от личных свойств ведшего эти переговоры Н.А.Зиновьева, отличавшегося какой-то природной грубостью и резкостью. Когда же эта попытка не удалась и несколько озлобленный этим Плеве решился побороть земство на деловой почве, выяснив путем ревизий земских учреждений многие дефекты